Любовь к инженерному делу, ярко горевшая в Брашмане, передавалась и его ученикам. И не случайно, что вопросы техники заняли такое огромное место в творчестве ученика Брашмана — гениального математика П. Л. Чебышева (1821–1894), отдавшего много сил созданию теории машин, вписавшего фундаментальные главы в эту столь необходимую инженерам науку.

Напутствуя своих учеников, кончавших университет, Брашман советовал им заняться практической механикой, помнить о той пользе, которую может принести она отечественной промышленности.

Горячий патриот, Брашман был ярым врагом низкопоклонства перед всем заграничным. Рассказывая об успехах русских математиков, Брашман с гордостью писал:

«Судя по деятельности русских университетов и других учебных заведений, можем впредь надеяться, что и наша очередь придет, что полюбопытствуют читать не только русских поэтов, но также геометров».

У Брашмана можно было учиться не только умению решать математические уравнения. Самоотверженно преданный науке и родине, он был таким человеком, которому хотелось подражать.

Студенты любили его: они знали, что у этого с виду сердитого человека с насупленными седыми бровями золотое сердце.

Старому холостяку Брашману студенческая среда заменяла семью.

Квартира Брашмана постоянно была переполнена юношами, пришедшими за книгами, за советом, за помощью, а то и просто поделиться радостью или неудачей…

«В древности, — писал Брашману один из его учеников, — философ днем на улицах и торжищах с фонарем искал человека; не столь эффектно, но не менее усердно вглядывались Вы в своих слушателей и искали между ними математика. Как скоро Вам казалось, что в каком-либо из Ваших учеников есть зародыш математического таланта, зачаток той великой силы, благодаря которой природа покорна человеку, Вы с любовью сосредоточивали на нем свое внимание, руководили, помогали, возбуждали к труду и ободряли».

Не кто иной, как Брашман, первым заметил гениальные способности молодого студента Чебышева, упорно занимался с ним, добился оставления его при университете для подготовки к званию магистра, руководил его научными исследованиями. Знаменитый математик Чебышев на всю жизнь сохранил глубокую признательность к своему учителю: на его письменном столе всегда стоял портрет Н. Д. Брашмана, свои труды он никогда не забывал в первую очередь послать прежнему наставнику.

«Вы составили себе, Николай Дмитриевич, многочисленную семью, разбросанную по всей земле русской», — писали студенты в своем адресе, прощаясь с уходившим в отставку Брашманом.

Не чая души в слушателях, серьезно относившихся к науке, Брашман был грозой для верхоглядов, занимавшихся математикой лишь для того, чтобы как-нибудь, с грехом пополам, сдать экзамены.

На экзаменах Брашмана, рассказывает советский исследователь В. Е. Прудников, иной раз разыгрывались такие сцены.

Плохо подготовившийся студент, желая получить снисхождение, заявлял ученому: «Я естественный, Николай Дмитриевич». (У студентов естественного отделения физико-математического факультета математика не была главным предметом.) На такое заявление Брашман отвечал: «А, Вы естественный, ну, я Вам двойку поставлю». — «Нельзя ли прибавить хоть за то, что так долго спрашивали?» — говорил студент. «Ну, я Вас еще спрошу», — услужливо предлагал Брашман, и «естественный» тотчас же исчезал.

Столетов учился у Брашмана с наслаждением. На его лекциях юноша видел настоящую, творческую науку, беспокойную, боевую, непрестанно ищущую, веселую, столь не похожую на чопорную, чинную, напоминающую скучный музей «профессорскую науку».

У Брашмана Столетов успел взять многое. Редко кто из физиков владел математическим анализом с таким искусством, как Столетов.

Прекрасной школой для Столетова были и лекции молодого профессора астрономии Федора Александровича Бредихина (1831–1904), человека, ставшего впоследствии одним из его ближайших друзей. Блистательный ученый, уже в те годы сделавший крупнейшие открытия, Бредихин первыми же своими лекциями завоевал любовь студентов.

«Этот небольшого роста человек, — вспоминал один из слушателей Бредихина, — крайне подвижный и нервный, с острым, насквозь пронизывающим взглядом зеленовато-серых глаз, как-то сразу наэлектризовывал слушателя, приковывал к себе все внимание. Чарующий лекторский талант так и бил у него ключом, то рассыпаясь блестками сверкающего остроумия, то захватывая нежной лирикой, то увлекая красотой поэтических метафор и сравнений, то поражая мощной логикой и бездонной глубиной научной эрудиции».

Слушая Бредихина, вечно переполненного творческими замыслами, постоянно делящегося со слушателями самыми свежими, только что родившимися открытиями, Столетов еще большей неприязнью проникался к мертвящей схоластической науке. Учившийся у Бредихина академик А. А. Белопольский вспоминал, что, общаясь с учителем, он понял, «что значит труд, одухотворенный идеей, труд упорный, систематический… что такое научный интерес. Федор Александрович заражал своей научной деятельностью, своим примером, и это была истинная школа, истинный университет для начинающего».

«Чистую математику» (под этим названием тогда были объединены аналитическая геометрия, диференциальное и интегральное исчисления, высшая алгебра и вариационное исчисление) Столетов слушал у профессора Николая Ефимовича Зернова (1804–1862).

В отличие от Брашмана и Бредихина Зернов не был крупным исследователем, но то, что было открыто другими математиками, Зернов умел преподносить замечательно глубоко, ясно и увлекательно. Его курс диференциальных уравнений был в те времена одним из лучших учебников по этому вопросу. Учиться у Зернова было удовольствием. Даже слабо подготовленный студент уходил с его лекций, во всем разобравшись, все освоив.

Правда, материал, излагаемый им на лекциях, был намного беднее, чем учебник самого же Зернова. Преподаватель как бы боялся сообщить студентам что-нибудь лишнее. Заканчивая свои лекции, он говорил: «Здесь кончается наука университетская и начинается академическая». Но уже эту, «университетскую» науку слушатели Зернова знали как следует. Неутомимый труженик, человек поразительной добросовестности. Зернов был прирожденным учителем.

Выращивать новых математиков было задачей всей его жизни. К своим профессорским обязанностям Зернов относился с пунктуальностью, доходившей до педантичности. Опоздание Зернова на лекцию обсуждалось слушателями как необыкновенное событие. Не желая терять даром ни одной минуты, профессор, однако, не жалел своего времени, когда это требовалось для дела. В мае, когда все профессора заканчивали чтение лекций и студенты начинали готовиться к весенним экзаменам, из аудитории все еще слышался голос Зернова, читающего дополнительные лекции. Профессор продолжал читать лекции до самых экзаменов.

Зернов пользовался большим уважением у студентов. Они с признательностью относились к этому труженику науки, всегда ставившему своей целью не просто прочитать лекцию, отбыть свой долг, а и в самом деле научить своих слушателей.

Физику и физическую географию Столетов слушал у Михаила Федоровича Спасского (1809–1859).

Профессор Спасский был большим ученым. Уже первая его работа, посвященная исследованию поляризационной призмы (1838), была крупным событием в науке. Человек скромный и тихий, Спасский был дерзновенным исследователем. Своими трудами в области метеорологии и климатологии он опередил науку своего времени чуть ли не на столетие.

Только в двадцатых годах нашего века получила признание идея, которую развивал Спасский: атмосфера — это гигантская арена борьбы двух воздушных потоков, полярного и экваториального.

Спасский старался превратить метеорологию и климатологию в точные науки. Он утверждал, что все атмосферные перемены можно объяснить с помощью небольшого числа простых физических законов.

В западной науке вопрос о возможности превращения метеорологии в точную науку был поставлен только в 1913 году, когда Бьеркнес выпустил свою нашумевшую книгу «Meteorologie als exakte Wissenschaft».