Домой иду, только в тупик свернул, трое стоят. Уже темновато, кто — не пойму. Я тогда молодой был, решительный. Ну, думаю, ждать разговоров не надо. У меня палка была, я в нее нож воткнул, как пика получается. «Подходите по одному», — говорю, они — в сторону. Только я прошел, как засвистят камни. Один в плечо попал. Правда, чуть задел.

Потом еще такие же случал были. Я привык постепенно. Все привыкли.

Что делать оставалось, а?

Сохранился и документ, акт об обследовании хлопкоочистительного завода в селении Каунчи, составленный год спустя комиссией рабоче-крестьянской инспекции за № 12350. Свидетельствует он, впрочем, уже о другом качестве — настойчивости, не менее, чем мужество, необходимой человеку, вступившему на путь революции. В акте этом, копии которого направлены Совнаркому и ВСНХ, отмечаются отступления от норм охраны труда и техники безопасности на Каунчинском заводе и предлагается Турктекстилю принять экстренные меры для устранения недостатков и упущений, в частности, срочно обеспечить завод приводными ремнями и сшивками (вспомните несчастного, искалеченного Дусмата…), а также оборудовать вентиляцию в цехах. Документ подписан заместителем наркома РКИ и заведующим технопромышленным отделом.

Были эти ответственные работники отнюдь не какими-то бюрократами, а попросту были они засыпаны ворохом дел, писем, жалоб, летевших со всех предприятий молодой республики от организаций и от рабочих, впервые осознавших за собой права. Каждый требовал немедленно положительного ответа и точно так же — срочного удовлетворения производственных нужд. А в аппарате РКИ сотрудничало два десятка человек, имелся одни телефон и одна повозка на лопнувших рессорах. Сверхусилия потребовались от девятнадцатилетнего парня из Каунчи, который в каждый свой выходной день упорно отправлялся в Ташкент.

В поезде, признавался позже, умудрялся проехать бесплатно, а в трамвае не удавалось: кондуктора в Ташкенте были бдительны. Шел от вокзала до торгового дома на углу Соборной — там помещался Дворец труда — пешком, хлюпая разбухшими чунями по выбитым тротуарам. Но главное — терпение требовалось, когда сидел часами в узкой приемной, где висели плакаты, из смысла которых улавливал только, где буржуи, где рабочие, да таблички с запрещением курить. Он в ту пору изредка употреблял едкий нюхательный табак, который кладут под язык. Судя по тому, что многие товарищи, как зеницу ока берегущие свою очередь, тоже то и дело закладывали изрядную порцию под язык, чтоб легче переносилось ожидание, на этот самый «нас» запрет не распространялся.

Бывало, он уходил, не дождавшись нужного товарища, потому что заседания все не кончались, а надо было поспеть к последнему поезду: утром в цех, как всем. Тогда особенно проникся Юсупов неприязнью к ожиданию в приемных. В своей он впоследствии не терпел очередей из чинно сидящих, тоскующих, неодобрительно поглядывающих друг на друга людей. Требовал от помощников, чтобы каждому посетителю по записи назначили время с точностью до минуты. Не явился — пеняй на себя.

Юсупов выдержал все тяготы, добился приема и сказал, что рабочие ждут инспекцию.

Наступал декабрь. От товарища, который принял Юсупова, требовали годовую отчетность; голова у него пухла от забот, но он все же улыбнулся, глядя на непреклонного парня из Каунчи.

— Приедем непременно, — сказал он.

— Когда? — спросил тот и объяснил: — Я же должен точно сказать рабочим. — Он сделал упор на последнем слове.

— В начале месяцу, — сказал товарищ.

Он сдержал слово. Юсупов был счастлив, хотя в то время, когда комиссия ходила по заводу, пояснения давали старшие, а он молчал и держался позади, как и положено на Востоке. Но так уж устроена жизнь коллектива: помнится накрепко и хорошее и худое, — вместе складывается то, что называется репутацией. Юсупов не забыл, конечно, о своих хлопотах по поводу комиссии, но числил это поручение в ряду других, похожих и непохожих. Когда же его вместе с сестрой Назирой принимали в кандидаты партии, то больше всего на собрании говорили, что он, Юсупов, за рабочий класс болеет, и приводили этот пример с комиссией: «Не ради себя, ради общества старался». Кто-то вспомнил даже: «Один раз в Ташкент за комиссией ездил, промок, болел даже». — «Наш парень, — сказали, — за трудовой народ душу отдаст».

О себе он не думал, что действительно такой. Решил быть таким. Ильич завещал это. В партию вступали они с Назирой по знаменитому ленинскому призыву, в 1924 году.

В начале 1925 года шесть профсоюзных активистов и среди них Юсупов направились из Каунчи в Ташкент. Выехали ночью, чтоб поспеть раньше других на площадь Иски-Джува, где перед народом должен был выступить Председатель ЦИК СССР М. И. Калинин. Михаил Иванович Калинин прибыл в Ташкент для участия в работе Учредительного съезда Советов Узбекской ССР и I съезда Компартии Узбекистана. До рассвета сидели в чайхане на Чорсу, около самого старого и обширного ташкентского базара. Чайхана стояла на глинистом, размытом дождями высоком берегу Бозсу. В холодном влажном воздухе были слышны самые отдаленные звуки, и Юсупов тормошил товарищей: кажется, там уже собираются…

На площади, когда они пришли туда, действительно уже был народ. Но они все-таки оказались в первых рядах. Ждать пришлось очень долго. Теперь за ними волновалось и шумело людское море. Все смотрели не отрываясь на небольшое сооружение — дощатую трибуну, обтянутую красным сатином. Над ней висели портреты Ленина и Маркса, а между ними был протянут лозунг, написанный арабской вязью. Он призывал трудящихся мусульман к строительству новой жизни плечом к плечу со всеми народами бывшей царской России.

Сохранились снимки, сделанные на митинге: дотошные исследователи находят на них и Юсупова. Трудно все же сказать определенно, он ли это; их сотни, в одинаковых тюбетейках — внимательных, доверчивых и надеющихся. Эксперт, задавшийся благородной целью, возможно, установил бы неопровержимо, что этот вот, сорок седьмой в пятом ряду, в халате, особенно широко распахнутом на груди, и есть Усман Юсупов в возрасте двадцати пяти лет. Важней иное: любой из тех, кто, подчинившись одному лишь велению сердца, пришел в то еще очень хмурое утро на Иски-Джува, мог оказаться Юсуповым, и он тоже был каждым из них: сын народа, внешне неотделимый от него. Ни тогда, ни позже.

Но все же о том, какое впечатление произвел на него Калинин, вспоминал много лет спустя, уже будучи первым секретарем ЦК Компартии республики, в машине, когда возвращались с закладки памятника М. И. Калинину на Иски-Джува (кто посетует теперь на шофера Шапкина за то, что он, как и Шепилов, внимательно прислушивался к тому, что мог к случаю, по ходу ли разговора обронить Юсупов!):

— Вот честное слово, что Калинин человек такой, как мы все, даже ничуть не верил. Увидел: он на трибуну вышел, маленький, только шапка на голове высокая, бородка. Ну, как наш аксакал прямо! Слышу, разговаривает. Каждое слово — мне, одному. А народу, между прочим, тысяч десять, и все так, как я, думали: Калинин с ним лично разговаривает. Все, про что хотел услышать, услышал: «Каждый народ имеет свободу… Мы сверху ничего не навязываем».

Для многих из нас, кто пришел тогда на площадь, он открыл глаза, что мы, бедняки, участвуем в управлении государством, а это государство — Узбекская республика — входит в состав Союза республик.

Самое простое слово у него золотом стало.

Домой пошли, я все думал: «А если бы самого Ленина услышать!»

Вера уже поселилась в его душе давно, с первого года революции. Сейчас она разгорелась, стала святыней. И люди видели это, избрав Усмана Юсупова председателем своего союза рабочих строителей Пригородного района Ташкента. А вскоре он возглавил окружной комитет Союза строителей и переехал в Ташкент. Об этом периоде его жизни сохранились воспоминания товарищей, работавших имеете с ним. Секретарем окружкома был Георгий Анисифорович Хорст, впрочем, тогда — почти полвека прошло! — просто Гоша Хорст, студент мелиоративного факультета, еще не так давно бегавший на лекции без ботинок за неимением таковых (кстати, и доцент Жарков стоял за кафедрой босой, ничуть не смущаясь). Размещался комитет в одном из многочисленных прилепленных друг к другу сырцовых строений на Ленинградской улице, занимаемых профсоюзами. Под железной лестницей была устроена комната с круто восходящим наверх потолком. Ее разделили надвое. В первой сидел над канцелярскими книгами Хорст. Во второй половине — Юсупов и его заместитель Чимбуров.