Письмо убеждало царя назначить других министров, освободить из тюрем борцов за права народа, сделать так, чтобы фабриканты увеличили заработки рабочих.

«Не отзовешься на нашу мольбу, мы умрем здесь на площади перед твоим дворцом, — заканчивалось письмо, — пусть наша жизнь будет жертвой для исстрадавшейся России…»

Накануне вечером на одном из собраний Михаил Фрунзе слушал, как обсуждалось это письмо. Помещение было переполнено людьми. Керосиновые лампы чадили и гасли.

Кто-то на трибуне, размахивая руками, выкрикивал:

— Братья!.. Друзья!.. Клянемся, что все, как один, пойдем с письмом к государю…

— Нас там штыками да пулями встретят!.. — не удержавшись, громко возразил Фрунзе, чем навлек на себя неудовольствие соседей, еще веривших Галону.

Однако большевистская партия постановила быть в этот день с родным ей рабочим народом, и 9 января молодой большевик Михаил Фрунзе шагал в одной из колонн.

Все ближе подвигались толпы к Зимнему дворцу.

— Вот и дошли! — послышались голоса. — Вот и дворец…

Глаза идущих впереди начали уже искать на балконах дворца фигуру Николая II.

Но как только голова движущейся колонны поравнялась с решеткой Александровского сквера, серая неподвижная стена солдат, преграждавшая вход на Дворцовую площадь, вдруг зловеще зашевелилась и навстречу толпе раздались залпы.

А когда народ, оставляя на окровавленном снегу сотни раненых и убитых, отхлынул назад, пехота расступилась и пропустила гремящую копытами кавалерию.

Сверкающие клинки сабель обрушились на головы безоружных рабочих… Люди в ужасе взбирались на заборы, на деревья. Пробовали прятаться в подъездах. Кавалерия не давала подбирать упавших. Кони давили людей тяжелыми копытами.

Человеческая волна понесла Михаила Фрунзе назад. Шальная пуля задела ему руку. От крови намок рукав пальто. С трудом добрался Фрунзе до своей комнаты в общежитии студентов. В этот же день войска стреляли в толпы рабочих у Нарвских ворот и Невской заставы. И там были убитые и раненые.

Народ назвал этот день «кровавым воскресеньем».

Рабочие говорили: «Царь нам всыпал, ну и мы ему всыпем!»

Уже к вечеру 9 января в рабочих районах стали строить баррикады.

«В России началась революция…» — писал Ленин, оценивая это событие.

Через несколько дней Михаил Фрунзе с трудом написал раненой рукой в Верный матери большое письмо.

«Милая мама, — писал он в этом письме. — У тебя есть сын Костя, есть и дочери. Надеюсь, что они тебя не оставят, позаботятся о тебе в трудную минуту, а на мне, пожалуй, должна ты поставить крест… Потоки крови, пролитые девятого января, требуют расплаты. Жребий брошен, Рубикон перейден, дорога определилась. Отдаю всего себя революции. Не удивляйся никаким вестям обо мне. Путь, выбранный мною, не гладкий…»

Поплакала Мавра Ефимовна, получив это письмо. И с тех пор каждый день только и ждала: вдруг да придет какая-нибудь страшная весть о Мише.

А он, выполняя поручения партии, отдавал всего себя революционной работе.

Побывал как агитатор в Екатеринославе, снова в Ливнах, в Москве: снабжал подпольной литературой местные партийные организации, налаживал партийные связи, горячо агитировал за большевистские, ленинские идеи, призывал к борьбе с царизмом и капитализмом.

Фрунзе был уже знаком к этому времени с работой Ленина «Шаг вперед, два шага назад» и знал, как остро высмеивает основатель большевистской партии тех «марксистов от моды», которые только болтали о марксизме, считая для себя зазорным состоять в какой-либо партийной организации, подчиняться партийной дисциплине, вести будничную кропотливую работу по укреплению и расширению рядов партии. Это были лжесоциалисты, вредившие делу революции. Таким Фрунзе быть не желал.

В списке студентов Политехнического института фамилия Фрунзе в течение всего времени, с января по ноябрь 1905 года, была обведена чертой, а на полях стоял вопросительный знак. Как видно, это был период, когда его отсутствие было таким частым и длительным, что обращало на себя внимание институтской инспектуры.

В один из первых дней мая 1905 года по городу Иваново-Вознесенску медленно шел молодой человек в синей косоворотке и простой фуражке. Внимательно осмотрев город, высокие белые каменные дома фабрикантов, торговый ряд, вытянувшуюся вдоль речки Уводи кирпичную линию фабрик, приезжий направился в рабочий пригород — Ямскую слободку. Там ему немало пришлось побродить, пока он нашел то, что было нужно.

Ямской слободой называлось место, где жили многие тысячи ивановских текстильщиков. Деревянные кособокие домишки жались один к другому. В узких переулках стояла грязь. Тяжелая копоть фабричных труб густо оседала на крышах, на заборах, на тщедушной траве, летела в окна. Зимой она бурым бархатистым налетом ложилась на сугробы снега. В сильные ветры и метели дрожали, скрипели деревянные хибарки. Ежились под жалкими ситцевыми одеялами детишки на жестких, щелистых, пронизываемых ветром полах.

Как раз одна из таких хибарок и была сейчас перед приезжим.

— Евлампий дома? — спросил он, когда на его стук открылось кривое окошко. — Ждет гостя?

— Ждет… — был ответ. И гость в синен рубашке быстро вошел в калитку. Это был Михаил Фрунзе.

Во дворе его встретил худощавый, среднего роста человек с рябоватым лицом и большими возбужденно горящими глазами. Он не улыбался, да и вообще трудно было вообразить улыбку на его суровом лице. Это был знаменитый вожак ивановских рабочих Евлампий Дунаев, или «Бешеный ткач», как его звали фабриканты.

— Трифоныч? — спросил он, протянув гостю руку.

— Да, — ответил Михаил Фрунзе, подтверждая свою подпольную кличку.

У Иваново-Вознесенска была своеобразная история. Уже в XVI веке было известно село Иваново, числившееся в списке «царевых вотчин» и населенное искусными мастерами ручного тканья, поставщиками высококачественных льняных тканей, гладких и набойных, к Московскому царскому двору. Закрепощение крестьян, проведенное Борисом Годуновым, сделало село Иваново собственностью «свояков» Грозного— князей Черкасских, а позднее — могущественного рода Шереметьевых, но ткацкое рукомесло продолжало оставаться основным занятием местных жителей. Наиболее удачливые из них богатели, откупались от крепостной зависимости или переходили на так называемый оброк — платеж постоянных процентов князьям-хозяевам. Такие счастливцы и территориально отселялись от крепостных на другой берег немудрой речки Уводи, где вокруг церкви Вознесения образовывался и разрастался посад (то есть местожительство более или менее свободных людей) Вознесенский; он-то и начал застраиваться сперва мелкими, а потом все более крупными «мануфактурами», фабриками с применением механических ткацких станков. Потомственные ткачи-кустари шли на фабрики, становились пролетариями. Постепенно и в окрестностях этого Иваново-Вознесенского текстильного «гнезда» задымили фабрики быстро богатевших предпринимателей — Ясюнинских, Гарелиных, Дербеневых, Куваевых… Громадные многокорпусные мануфактуры вырастали в разных точках тихого владимирско-костромского захолустья. Середа, Вичуга, Кинешма, Тейково, Кохма, Шуя — обширный край был охвачен властным шествием ткацкой машины. Удобное местоположение Иваново-Шуйского текстильного края — близость к Москве и к Нижнему Новгороду (ныне Горький) со знаменитой ярмаркой, узлом европейско-азиатской торговли — способствовало его стремительному развитию. Быстрое обеднение крестьянства неуклонно и обильно пополняло ряды пролетариата. К началу XX столетия около пятидесяти тысяч рабочих трудилось на фабриках Иваново-Вознесенска и в близлежащих местах.

В этом пролетарском крае энергично развивалось и рабочее движение. Одна из первых в России стачек рабочих произошла как раз в Иваново-Вознесенске еще в 1879 году.

Впоследствии, вспоминая об ивановском периоде своей деятельности, Фрунзе отмечал, что «все рабочее движение района развивалось под знаком гегемонии партии большевиков».