При входе в сенат Цезарю передали свиток с предупреждением о заговоре, но тот, беседуя с просителями, так и не удосужился прочесть его. Все свидетельствует о неизбежности и роковой предопределенности.

Заговорщики предполагали убить тирана на Марсовом поле или при входе в театр, но когда было назначено заседание сената в курии Помпея, решили действовать именно там. У подножия статуи Помпея все и произошло. Светоний, Плутарх, Аппиан и другие в подробностях рассказывают, как Туллий Кимвр, прося за изгнанного брата, вдруг схватил Цезаря за тогу, что послужило сигналом к нападению. Каска первым нанес удар, затем все заговорщики обнажили мечи. Цезарь сначала метался и кричал, но, увидев Брута, накинул на голову тогу и подставил себя под удары… Он пал бездыханным у статуи Помпея, забрызгав ее кровью. У Цезаря насчитали 23 раны (Светоний утверждает, что лишь одна из них была смертельной). Многие заговорщики поранили друг друга в этой свалке. Сенаторы в ужасе разбежались. «Бездыханный, он остался лежать, пока трое рабов, взвалив на носилки, со свисающей рукою, не отнесли его домой. Неизбежное свершилось, и тот, кто залил мир кровью сограждан, в конце концов наполнил курию своей собственной кровью», — писал во II веке н.э. историк Флор.

Состоялось тираноубийство, исполненное по всем правилам — открыто, прилюдно, не из-за угла. Более того, оно явно носило ритуализованный характер. Сравнение Цезаря с жертвенным животным, предназначенным к закланию, в котором должны принять участие все заговорщики, встречается у многих авторов, например у Флора и Плутарха. При всем жутком натурализме рассказов об этом событии нельзя не увидеть в нем глубоко символического смысла. Смертью тирана убившие его надеялись отвратить от Рима всяческие напасти и возвратить былые времена вместе с прежним государственным устройством. Причем, если проанализировать дальнейшие действия (точнее, почти полное бездействие) тираноубийц, можно подумать, что они более рассчитывали на магическое воздействие этого так называемого жертвоприношения, нежели на конкретные политические меры. Это показывает и занятие Брутом и Кассием (вместе с гладиаторами!) Капитолия — поступок, носивший явно символический, адресованный к древней городской традиции характер, но вполне бессмысленный в изменившихся условиях, когда рычаги управления и власти уже не находились на этом холме. Об отсутствии сколько-нибудь реальных и продуманных планов восстановления Республики говорит и быстрое соглашение с цезарианцами, оформившееся уже 17 марта и компромиссное постановление сената, которое оставило в силе все решения убитого диктатора и одновременно гарантировало амнистию его убийцам.

Таким образом, деяния Цезаря оказались необратимыми, а возврат к прошлому — невозможным. Устранение тирании обернулось новым раундом гражданских войн, в ходе которых борьба велась лишь за единоличную высшую власть, а не за восстановление республики — таких иллюзий не питал уже никто. Наступила ночь республики, как писал Цицерон. А трагический конец Цезаря, оплаканного и обожествленного народом, ускорил кристаллизацию образа правителя Рима.

Практическая бесполезность смерти диктатора для восстановления традиционного государственного устройства стала очевидной на другой же день — и это лишь подтверждает, что убийство тирана было не смертельной схваткой в борьбе за власть, а импульсивным действием, совершенным в особой духовной атмосфере. И именно в самой общественной обстановке стоило бы искать разгадку смысла свершившегося 15 марта 44 года события.

Казалось бы, мотивы убийства пожизненного диктатора лежат на поверхности — свободолюбивые римляне не смогли вынести иго тирании, ибо само понятие царской власти было ненавистно им еще со времен изгнания Тарквиния Гордого в 509 году и установления Республики. Все это так, но, однако, отношение к монархии вообще и к реальному единовластию Суллы, Помпея и до определенного момента Цезаря никогда не было в Риме столь простым и однозначным. Вспомним, что из всех простых типов государственного устройства предпочтение отдавалось именно монархии. Да и само понятие «республика» еще не несло в себе нынешнего смысла и вполне могло быть применено к любой форме законного и справедливого политического устройства.

Диктатура Цезаря с правовой точки зрения представляла собой концентрацию республиканских магистратур, в этом смысле продолжая линию Суллы (также диктатора) и Помпея. В режиме, установленном Цезарем, причудливо переплетались произвол и соблюдение законных процедур. Фактическое единовластие диктатора ни для кого не было секретом, но его поведение оставалось в целом в русле римских традиций. Этот свершивший необыкновенные подвиги и преступления патриций был римлянином до мозга костей, и видеть в нем эллинистического царя, последователя Александра Македонского, или восточного деспота не было достаточных оснований. Не случайно, что сравнивают его с Александром лишь более поздние авторы — Плутарх и Аппиан, которые сами к тому же греки.

Об отсутствии у Цезаря из ряда вон выходящих поступков свидетельствуют и незначительность фактов, призванных служить доказательством его стремления к царской власти, и отсутствие непосредственных поводов к убийству. В самом деле, на фоне гражданских смут, постоянно ожидаемых несмотря на пресловутое «милосердие» Цезаря казней и проскрипций, масштабных политических и социальных мероприятий, подрывавших всевластие сенатской олигархии, поистине небывалых почестей и привилегий, даруемых диктатору, вдруг причинами недовольства правителем оказались венки, диадемы, неучтивость по отношению к сенаторам, в присутствии которых Цезарь остался сидеть. Несоразмерность причины и следствия явная. Остается предположить, что, разрушая былое государственное устройство и создавая новое, двигаясь от сенатской олигархии к имперской администрации, Цезарь вел себя «по-рыцарски», иначе не пришлось бы выискивать такие фактики, как диадема и перевитый белой лентой венок на статуе.

По словам Моммзена, Цезарь, проникнутый республиканскими идеалами и вместе с тем рожденный стать царем, был монархом, но никогда не разыгрывал из себя царя. По выражению другого исследователя, нельзя доказать царский характер устремлений Цезаря, имея в наличии только золотую диадему да красные сапоги (их, по преданию, носили некогда альбанские цари). Иными словами, современная историческая наука не склонна приписывать тому, кто окончательно погубил республику, сознательные замыслы и вожделения, связанные с царской властью эллинистического либо староримского характера.

Но разве современники не были единодушны, обвиняя Цезаря в стремлении к царскому венцу? Да, это так. Однако подобные обвинения бросали не только Цезарю, но и многим другим амбициозным политикам и честолюбивым полководцам, даже самому Цицерону, когда тот допустил убийство римских граждан — участников заговора Катилины.

Диктатура Цезаря не просто разрушила республику предков, но показала, что эта республика мертва и не может быть восстановлена (как в свое время это удалось Сулле). Она разрушила не столько реальные политические институты, сколько определенную духовную реальность, составлявшую основу традиционного римского мировоззрения. Что включала в себя эта идеальная модель? Вот как понимал это сам Цезарь, стремясь (неизвестно, насколько искренне) избежать войны с Помпеем: «Пусть гражданство будет избавлено от страха, а сенату и римскому народу будет предоставлена независимость выборов и все управление государством». Именно при осуществлении этих условий и была возможна самореализация римского гражданина, для которого жизнь была немыслима вне общины, и участие в ее делах было основным делом. Для Цицерона государство было предметом всех его забот, помыслов и трудов, и к составлению философских произведений он обращался лишь тогда, когда не было возможности «ни дать совет, ни взять на себя ответственность». Спустя столетие Сенека, искавший в философии безмятежности и свободы, видел в увлеченности Цицерона вопросами о том, кто выступает притязателем на должность или хлопочет о выборах, кто борется своими силами, кто чужими руками, кто домогается консульства, полагаясь на Цезаря, на Помпея, на свою ловкость и т. п., свидетельство суетности и недостаточной обращенности к себе. Но для гражданина I века именно эти проблемы и были смыслом жизни. В то время лишь немногие римляне, которым их статус и положение открывали доступ к должностям, уклонялись от этого пути.