Предчувствовала ли мадемуазель Корде, что монастырь, долгое время служивший ей островком мира и покоя, вскоре утонет в волнах революции, и ей придется искать свой путь, выбирать, как жить дальше в республике, оказавшейся такой далекой от ее идеала?

С первых дней революция обратила взоры на духовенство, сословие, объединенное службой одному сеньору — Господу Богу, но разнородное как по имущественному цензу, так и по социально-политическим убеждениям. Осенью 1789 года Национальное собрание без всякого выкупа отменило церковную десятину. Вставший следом вопрос о церковном имуществе разрешился изданием 2 ноября 1789 года декрета о передаче церковного имущества нации, которая, в свою очередь, принимала на себя обязательство «подобающим образом заботиться о доставлении средств для надобностей богослужения и для содержания священнослужителей». Отменили дискриминацию протестантов и иудеев, провозгласили свободу вероисповедания. Рад декретов 1790 года привел к созданию Гражданской конституции духовенства, закрепившей превращение служителей культа в чиновников, находящихся на жалованье у государства и, разумеется, отвергнувших юрисдикцию папы римского. Монашествующее духовенство упразднялось, а неприсягнувшие священники лишались права занимать общественные должности. Стремление светской власти подчинить себе служителей культа привело к тому, что большинство священников оказались в стане противников революции. «Мой оракул», как называла его Шарлотта, аббат Рейналь, опечаленный «беспорядками и преступлениями», обратился «к народу и к его представителям», дабы указать им на грозящую опасность. «Как можете вы, законодательно закрепив свободу верований, допускать, чтобы священники, не согласившиеся с вашими религиозными постулатами, подвергались преследованиям? Пора прекратить анархию, она доведет нас до полного отчаяния…» Увы, среди депутатов «Обращение» вызвало бурю негодования, а Робеспьер, не принявший его всерьез, сказал, что всеми уважаемый и почитаемый аббат Рейналь в силу преклонных лет впал в старческий маразм. И правительство приняло еще целый ряд постановлений, направленных против неприсягнувшего духовенства: неприсягнувших помещали под надзор местных властей, лишали пенсий и зачисляли в «подозрительные». Когда же весной 1792 года приняли декрет о высылке неприсягнувших священников, фактически любого служителя культа, не принявшего присягу, можно было арестовать, обвинить во всех смертных грехах и предать суду. А революционное правосудие не любило долгих разбирательств и выносило в основном смертные приговоры.

Дядя Шарлотты, кюре Шарль Амедей, приветствовал революционные преобразования, однако присягать государству отказался, полагая, что священник — слуга Господа, а не правительства. Подвергшись нападению рьяных санкюлотов прямо в собственном приходе, он с трудом вырвался из их рук и, опасаясь за свою жизнь, бежал из дома и вскоре эмигрировал.

Двенадцатого июня 1790 года, в соответствии с антиклерикальными декретами, в аббатство явился представитель революционной власти и опечатал монастырский архив. Следом появился Ипполит Бугон-Лонгрэ и известил обитательниц монастыря о закрытии обители (ряд биографов утверждает, что его знакомство с Шарлоттой Корде произошло именно при этих обстоятельствах). Отныне монахиням и их настоятельнице предстояло пополнить стотысячную армию упраздненного монашества, составлявшего едва ли не две трети всего французского духовенства. Но несмотря на нараставшие антирелигиозные настроения жителей Кана, выражавшиеся в появлении на воротах монастыря непристойных надписей, женская община прожила в монастырских стенах до начала 1791 года. Покидая аббатство, ставшее ей настоящим домом, Шарлотта Корде с грустью обернулась и прочитала на воротах надпись: «Национальная собственность».

Итак, в двадцать два года Шарлотте предстояло в буквальном смысле начать жизнь заново. Имущество, которое она забирала с собой из монастыря, состояло из пары платьев, шкатулки с иголками и нитками, стопки тетрадок и связки любимых книг. Гораздо весомее был ее духовный багаж, и именно он тяжким грузом ложился ей на сердце. Тележка доставила нехитрые пожитки девушки в отцовский дом, где ей предстояло окунуться в суету бытия. Но что делать, если слово «отечество», словно пепел Клааса[27], постоянно стучит в сердце? Куда, кому отдать рвущиеся из души героические устремления, если никакой другой жизни, кроме монастырской, ты не знаешь и единственным поприщем для подвига видится религиозное подвижничество? Кан, который пришлось покинуть Шарлотте, стал столицей вновь образованного департамента Кальвадос, и девушке казалось, что там она смогла бы разобраться в том, что за революция свершилась в далеком Париже и где в этих событиях ее место.

Шарлотта своими глазами видела, на какие зверства способна подогретая сидром и ловкими ораторами толпа. Из разговоров с отцом, с Ипполитом Бугон-Лонгрэ, из писем подруги Александрии она получила представление о катаклизмах, вот уже третий год сотрясавших Францию. Но одно дело — обсуждать события, сидя под отцовским кровом или в приемной монастыря, а другое — каждый день выходить на улицу, где ты в любую минуту рискуешь сама стать участницей революционного действа, иначе говоря, оказаться в наэлектризованной экзальтированными ораторами толпе, приветствующей своих героев, толпе, идущей громить церковь или вершить собственное «правосудие».

Шарлотта решила не задерживаться под отцовским кровом, чтобы не подчиняться чуждым ей порядкам и не тратить время на хозяйственные хлопоты. Деятельная душа и холодный разум влекли ее обратно в Кан, где кипела жизнь и куда быстрее всего доходили вести из Парижа. А так как с отцом оставалась Элеонора, сразу же взявшая бразды правления хозяйством в свои руки, то Шарлотта покидала Аржан-тан с легким сердцем. Не распаковывая пожиток, мадемуазель Корде объявила, что возвращается в Кан, где поселится у дальней родственницы, мадам де Бретвиль.

«Почести и слепое доверие есть тирания. Ни одного человека нельзя чествовать и славить перед лицом Собрания, ибо свободный народ и Национальное собрание не созданы для того, чтобы кем-либо восхищаться», — говорил Сен-Жюст. Но революции не обходятся без кумиров.

Кропотливый строитель, по кирпичику возводящий фундамент законов, в кумиры не годится: он не бросается словами и много сомневается. Кумир красноречив, не испытывает сомнений, и у него на все готов простой и понятный ответ. Бесспорным кумиром Французской революции 1789 года стал Жан Поль Марат, швейцарский эмигрант (как сказали бы сейчас), врач, писатель и журналист. «Божественный» Марат, как его иногда называли. Из современников Марата столь возвышенного титула удостоился только маркиз де Сад[29].

По словам французских историков, во французской историографии никогда не было «маратистов» — в отличие от «робеспьеристов», «жирондистов» и других «истов». У многих современников личность Марата вызывала откровенную антипатию: Бриссо Марат напоминал обезьяну, Редереру — хищную птицу, Арману (из Меза) — гиену, Левассеру — насекомое, Буало — тигра, мадам Ролан — бешеную собаку. Но всех превзошел Баррас, назвавший своего оппонента припадочной рептилией. Подобные сравнения порождала не столько внешность (о вкусах, как известно, не спорят) Марата, сколько его кипучая жажда истреблять «врагов» и «заговорщиков», к которым в любую минуту мог быть причислен каждый. Однажды «божественный» Марат перепутал депутата Салля с Садом, и эта путаница доставила «божественному маркизу» немало неприятных часов.

Когда в начале 1791 года Шарлотта Корде вышла из монастыря, она, без сомнения, ничего не знала о докторе Жане Поле Марате, родившемся 24 мая 1743 года в маленьком городке Будри неподалеку от Невшателя, в северо-западной части Швейцарии. Его отец, тоже Жан Поль (как записали его в Швейцарии), уроженец Сардинии, выступал на поприще рисовальщика, преподавал иностранные языки, знал медицину. Мать, Луиза Каброль, происходила из семьи французских протестантов, во времена гонений эмигрировавшей в Женеву. Марат, старший в семье, где, кроме него, было еще пятеро детей — две сестры и три брата, покинул дом в шестнадцать лет. Какое-то время Марат поддерживал отношения с семьей, но потом остался дружен только с сестрой Альбертиной, которая была моложе его почти на семнадцать лет. Она обожала Жана Поля. Наверное, сама судьба распорядилась, что в роковой для Марата день сестры не оказалось рядом. После смерти Марата Альбертина не вышла замуж, решив посвятить себя служению памяти брата и приведению в порядок его неизданных рукописей. Необычная судьба была уготована Давиду, младшему брату Марата, уехавшему в 1784 году гувернером в далекую Россию, где он впоследствии под именем Давыда Ивановича Будри стал профессором французской словесности в Царскосельском лицее.