Через неделю после своего знакомства с Вильей — накануне рождества 1913 года — в Чиуауа Рид стал его искренним и горячим приверженцем. Этого не ожидали от него ни редактор «Метрополитен», ни тем более издатели «Нью-Йорк уорлд», ни Мэбел Додж и обитатели ее салона.

Никто не ожидал этого от Джека Рида по одной простой причине — в Америке все считали Вилью обыкновенным бандитом. Так думал даже Линкольн Стеффенс, видимо введенный в заблуждение ложной информацией, распространяемой о Вилье и в Мексике и в Соединенных Штатах.

Действительно, полицейские власти пятнадцать лет считали пеона Доротео Аранго опаснейшим бандитом и преступником и столько же лет потратили на безуспешную охоту за ним.

Пятнадцать лет Доротео Аранго совершал дерзкие налеты на богатые асиенды, убивал помещиков, угонял их скот и забирал имущество. Его отряд из тридцати-сорока пеонов скрывался в горах на северо-запад от города Чиуауа.

Местная полиция и руралес трепетали от одного его имени. И было от чего — с ними Аранго расправлялся без пощады. О смелости и неуловимости Аранго, принявшего в память о своем погибшем товарище имя Франсиско Вилья, ходили легенды — и не без основания.

Действительно, Франсиско (или сокращенно Панчо) Вилья разорял и убивал, но только богатеев и их прислужников. За пятнадцать лет «грабежей» он не присвоил и сотню песо — все захваченное раздавал пеонам. Во время голода он кормил население целых районов. Да, Вилья был жесток. Но разве можно было упрекнуть в жестокости человека, расстреливавшего руралес за то, что они срезали у пеонов, сбежавших от помещиков, кожу с ног и гоняли по пустыне, пока те не умирали?

И разве случайно пеоны считали Вилью чуть ли не святым, видели в нем и надежду и спасение? И разве не Вилья командовал партизанскими отрядами, которые разгромили войска диктатора и проложили Мадеро путь к президентскому дворцу в Мехико?

И Джон Рид, преступив через общепринятое на его родине мнение, сумел увидеть в Панчо Вилье того человека, каким он был в действительности — народного героя и народного вождя.

Таким предстает перед нами Вилья со страниц, написанных Джоном Ридом для «Метрополитен», а позднее включенных им в книгу «Восставшая Мексика».

В Чиуауа Рид присутствовал на торжественной церемонии вручения Вилье золотой медали за героизм. Медаль не была официальным знаком отличия — ее учредили сами революционные солдаты. И Рид не забыл отметить в своей корреспонденции это немаловажное обстоятельство.

Вручение происходило в раззолоченном приемном зале губернаторского дворца. В центре зала высилось позолоченное губернаторское кресло, похожее на трон. Вдоль стен выстроились щеголеватые артиллерийские офицеры в нарядных мундирах с блестящими шпагами.

Во внутреннем дворе, забитом шумной тысячной толпой, четыре военных оркестра без устали играли бравурные марши.

И вдруг…

«— Вот он идет! Да здравствует Вилья! Да здравствует Мадеро! Вилья — друг бедняков!

Рев возник где-то в задних рядах толпы, прокатился, как лесной пожар, нарастая мощным крещендо, и казалось, это он взметывает в воздух тысячи шляп. Оркестр во дворе заиграл национальный гимн Мексики, и на улице показался Вилья. Он шел пешком.

Одет он был в старый простой мундир цвета хаки, на котором не хватало нескольких пуговиц. Он давно не брился, шляпы на нем не было, и нечесаные волосы стояли копной. Он шел косолапой походкой, сутулясь, засунув руки в карманы брюк. Очутившись в узком проходе между двумя рядами застывших солдат, он, казалось, немного смутился и, широко ухмыляясь, то и дело кивал какому-нибудь компадре, стоявшему в рядах… Когда Вилья вошел в приемный зал… огромная толпа… обнажила головы, а блестящее собрание офицеров в зале вытянулось в струнку.

Это было нечто наполеоновское! Вилья минуту колебался, покручивая ус, и вид у него был очень растерянный, затем направился к трону, покачал его за подлокотник, чтобы проверить, прочно ли он стоит, и сел».

Один за другим выступали ораторы с длинными высокопарными речами. «Все это время Вилья сидел сгорбившись на троне… маленькие хитрые глазки внимательно оглядывали зал. Раза два он зевнул, но по большей части он, казалось, размышлял, к чему и зачем все это, и испытывал от этого огромное удовольствие, словно маленький мальчик в церкви. Он, конечно, знал, что так принято, и, быть может, сознавая себя виновником всех этих церемоний, испытывал некоторое тщеславие. Тем не менее они нагоняли на него скуку».

Наконец Вилье поднесли коробку с наградой. «Вилья протянул вперед обе руки, словно ребенок, тянущийся за новой игрушкой. Казалось, он хотел как можно скорее открыть коробку и посмотреть, что в ней. Выжидательная тишина воцарилась в зале, передавшись даже толпе на площадь. Вилья посмотрел на медаль, почесал затылок и, нарушив благоговейную тишину, сказал громко:

— Уж больно она мала, чтобы ею награждать за весь тот героизм, о котором вы столько тут наговорили!

И мыльный пузырь империи лопнул от громовых раскатов хохота.

Все ожидали, что Вилья произнесет подобающую в таких случаях благодарственную речь…

Сморщившись, как всегда, когда он напряженно думал, он наклонился над столом, стоявшим перед ним, и сказал настолько тихим голосом, что его с трудом можно было расслышать:

— У меня нет слов. Одно могу сказать: мое сердце навсегда ваше».

В своей книге Рид уделил так много места Вилье, посвятил ему так много теплых слов не только потому, что был восхищен его личностью. Он знал, что имя Вильи стало во всем мире, особенно в Америке, олицетворением мексиканской революции. Разоблачая клеветнические измышления о партизанском генерале, он тем самым восстанавливал правду о всем мексиканском народе. Рид был не единственным иностранным журналистом в Мексике, но он стал первым и остался единственным, искренне и честно поведавшим миру, что происходит в этой стране.

Вилья знал, что многочисленные журналисты, бравшие у него интервью, как правило, писали о нем самую невероятную ложь, и относился к этой публике с вполне обоснованной подозрительностью. Джеку стоило большого труда расположить к себе генерала и заручиться его доверием.

Более того, произошло уже совершенно непостижимое даже для людей, давно знавших Панчо, — он по-настоящему тепло привязался к «гринго-репортеру».

Рид любил наблюдать за генералом, когда тот занимался государственными делами. Он с удовольствием обнаружил, что «наивность» Панчо на деле подчас оказывалась природным здравомыслием, которое профессиональные политиканы в большинстве случаев утрачивают едва ли не в раннем детстве.

Рид лично присутствовал при том, как Вилья разрешил финансовую проблему в штате Чиуауа.

Крестьяне перестали привозить провизию, так как горожанам нечем было платить за нее. Денег в городе не было, потому что обладатели серебра и государственных банкнотов припрятали их в кубышки.

Вилья сказал просто:

— Если все дело в деньгах — значит, их нужно напечатать.

Через несколько дней были готовы два миллиона песо, абсолютно ничем не гарантированных, кроме подписи Вильи. Вилья роздал эти деньги солдатам и городской бедноте. Одновременно он установил твердые цены на хлеб, мясо, молоко.

Крестьяне стали привозить еду, голод прекратился. Но богатеи продолжали припрятывать серебро и банкноты, отказались обменять их на деньги Вильи. А серебро нужно было генералу как воздух, чтобы закупить за границей оружие и боеприпасы.

Рассвирепевший Вилья приказал деньги, не обмененные до 10 февраля, считать фальшивыми, их владельцев сажать в тюрьму. Тогда богатеи взвыли и волей-неволей сдали банкноты и серебро в казначейство.

Рида поразило, что совершенно необразованный крестьянин, лишь к сорока годам овладевший грамотой и за всю жизнь прочитавший лишь «Трех мушкетеров», невесть как попавших в его руки, пылал величайшей страстью к просвещению.

Джек часто слышал, как Панчо говорил:

— Сегодня я проходил по такой-то улице и видел там много детей. Давайте откроем там школу.