— Не можете ли вы перевести, что тут написано? Один из солдат только что выловил ее в канале.

Джек взял расползающийся под пальцами клочок, рассеянно взглянул — в глазах у него потемнело. Это была этикетка, видимо отклеившаяся от пакета. Большими черными буквами на ней было написано по-латыни: «Мышьяк! Осторожно — яд!»

— Капитан, — вскрикнул Джек, — у вас никто не заболел сегодня?

— Интересно, что вы об этом спросили. У многих солдат действительно начались сильные колики в животе, да и у меня тоже. А перед вашим приходом издохли лошадь и мул.

— Вода в канале отравлена уэртистами! — прервал Рид капитана. К горлу уже подступила тошнота. — Тащите сюда кварту крепкого кофе!

Они выпили кофе, и обоим стало легче.

К счастью, канал был неглубоким, а течение в нем — быстрое. Это ослабило действие яда, но все же до самого рассвета Джек корчился под одеялом от ужасных болей.

Через день армия снова двинулась в путь, и вскоре Джон Рид уже потерял счет всем стычкам с федералистами, в которых он участвовал.

Однажды в поле он встретил Вилью. Генерал придержал коня и приветливо спросил:

— Как дела? У меня нет времени беспокоиться о вас, поэтому вы сами будьте осторожны, избегайте опасности. Раненых и так слишком много.

Видимо, Вилья уже хорошо изучил характер своего нового друга, коль сделал ему такое внушение.

23 марта головной поезд подошел к Гомесу Паласиосу — последнему серьезному препятствию перед Торреоном.

Когда стемнело, Джек сел на Буцефала — теперь у него уже был свой конь! — и отправился на передовую.

Семь раз подряд повстанцы ходили в атаку — и каждый раз откатывались, сметенные ураганным огнем, оставляя горы мертвецов. Сражение длилось непрерывно четыре дня.

У Вильи не было ни сил, ни снарядов, ни припасов для длительной осады. А Гомес нужно было взять во что бы то ни стало.

Развязка наступила неожиданно. В ночь, когда по приказу Вильи должна была начаться решающая атака, федералисты ушли из города без боя…

Вилья ликовал, а вместе с ним и вся армия. Путь на Торреон был открыт.

А через две недели ожесточенного сражения пала и эта последняя опора Уэрты в северной Мексике.

Но к этому времени Рида уже не было в армии Вильи: он уехал в Чиуауа. После взятия Торреона повстанцы могли начать поход на Мехико лишь через несколько месяцев, и Рид решил, что за это время он успеет съездить в Нью-Йорк, чтобы спокойно довершить начатые очерки и рассказы.

Кроме блокнотов и пакета с ворохом всяческих пропусков, он увозил с собой приказ о присвоении Хуану Риду звания бригадного генерала — «En vista de muy importantes eervicios prestados a la Causa»[8].

Перед отъездом в Нью-Йорк Рид долго сидел в знаменитом вагончике Панчо.

Генерал был в своем неизменном старом мундире, у которого не хватало нескольких пуговиц. Глаза его были воспалены от долгого недосыпания. Хриплый, сорванный голос звучал необычно мягко. Вилья делился с другом своей самой страстной мечтой. Быть может, мы так бы и не узнали этой мечты Панчо Вильи, если бы его собеседник не поведал ее людям.

— Когда Мексика станет новой республикой, армия будет распущена. Ведь всякая тирания держится на армии. Не так ли, дружище Хуан? Ни один диктатор не может существовать без армии. Мы дадим солдатам работу. По всей республике мы учредим военные колонии из ветеранов революции. Государство даст им землю. Кроме того, создаст много фабрик, чтобы им было где работать. Три дня в неделю они будут работать, и работать изо всех сил, потому что честный труд важнее всякой войны и только труд делает человека хорошим гражданином. Остальные три дня они будут учиться военному искусству сами и учить народ владеть оружием. Если родина окажется под угрозой вторжения неприятеля, достаточно будет позвонить из столицы по телефону — и весь народ бросит поля и заводы и встанет на защиту своих очагов и детей. Я мечтаю, дружище Хуан, дожить свою жизнь в одной из таких колоний, среди своих товарищей, которых я люблю и которые претерпели вместе со мной столько лишений и страданий. И знаешь — будет совсем хорошо, если будущее правительство откроет в нашей колонии кожевенный завод, где мы могли бы изготовлять хорошие седла и уздечки, потому что я знаком с этим делом. А остальное время мне хотелось бы разводить скот. Хорошо помотать Мексике стать счастливой страной…

…Через десять лет после той ночи, когда Джон Рид записал эти сокровенные слова, Панчо Вилья был убит предателем.

На американском берегу — в Эль Пасо — Рида встретила Мэбел Додж, очаровательная, благоухающая парижскими духами, как никогда женственная. Счастливая от сознания того, что рискованная и затянувшаяся авантюра, в которую ввязался ее Джек, наконец-то окончилась благополучно.

Когда минули первые бессвязно-радостные переживания встречи после долгих месяцев разлуки, Рид, даже не поинтересовавшись нью-йоркскими новостями, стал рассказывать подруге о Вилье, о храбрости его солдат, о кознях Каррансы, подлости Уэрты, снова о повстанцах… Возбужденно размахивая руками, он ходил из угла в угол убогого номера дешевого отеля и говорил, говорил, говорил без умолку…

— Я обязательно напишу большой очерк о Панчо. Ты не представляешь, что это за человек! За всю свою историю Мексика не знала более великого полководца. В нем есть нечто наполеоновское. Я буду писать с его же слов — он ничего не утаивал от меня. Это будет не только необычайно волнующий рассказ, но и замечательный человеческий документ… Он вызовет сенсацию во всем мире.

Мэбел слушала жадно, не пропуская ни одного слова, восхищалась, ужасалась — и не понимала. Впервые за несколько лет их связи. В Джеке было что-то новое, незнакомое, пугающее. Она угадывала, что это он приобрел там, за рекой, но что именно — не могла уловить.

Он был по-прежнему экспансивен и горяч, но в его голосе звучали нотки твердости и уверенности, каких она раньше не замечала. И они не имели ничего общего с той юношеской самоуверенностью, которая была так свойственна раньше Джеку Риду — талантливому, подающему надежды поэту. «Как нежно говорит он об этих людях!» — подумала она ревниво.

Джек изменился даже внешне — его лицо, казалось, утратило юношескую мягкость, черты стали жестче, определеннее. К тому же было не похоже, чтобы он регулярно брился хоть бы раз в день. И откуда у него взялась эта ужасная манера подтягивать на ходу брюки? Мэбел не знала, что у мужчины, который месяцами носит на ремне два тяжелых кольта 45-го калибра и несколько дюжин патронов к ним, появляется привычка время от времени подтягивать пояс…

С горечью и тоской Мэбел призналась втайне, что этот новый Джек, сам еще того не зная, безвозвратно ускользает из ее бархатных, твердых рук.

В Нью-Йорке Рид узнал, что стал знаменитым и — более того — едва ли не самым высокооплачиваемым журналистом в Америке. Его статьи и корреспонденции в «Метрополитен», «Уорлд», «Мэссиз» принесли ему славу.

Некий полковник заявил громогласно, что Рид лучший военный корреспондент, какого ему когда-либо приходилось читать. Уж он-то, полковник, знает.

Газеты дружно объявили Рида «американским Киплингом». Сам же Редьярд Киплинг признал: «Благодаря Риду я увидел Мексику».

Еще шесть месяцев назад такие признания вскружили бы Риду голову. Но с тех пор он повзрослел — как раз на шесть месяцев — и очень важных для себя.

Еще совсем недавно, написав очерк о Патерсоне, Рид счел себя свободным от ответственности и смог уехать в Италию.

Теперь же он осознал, что никогда не простит себе того мгновения, когда на мексиканскую землю ступит нога американского солдата-интервента. И Рид поклялся сделать все от него зависящее, чтобы не допустить этого.

Рид открыто обвинил в печати американские нефтяные тресты в том, что они разжигают кровопролитную войну в Мексике, и потребовал привлечь их к ответственности. Более того, он во всеуслышание заявил об ответственности правительства Соединенных Штатов за горе и страдания мексиканского народа.