Этот план (чреватый на деле серьезными последствиями) показался Джеку весьма заманчивым.

Поначалу все шло успешно, и они добрались до Кресѝ. Но здесь их задержали и предложили подписать обязательство никогда не пытаться больше проникнуть в военную зону.

— А что будет, если я не подпишу эту бумагу? — с наивным видом спросил Рид капитана французской полевой жандармерии.

Тот в ответ только выразительно провел ребром ладони по горлу.

В результате всех этих перипетий Рид и Данн вместо передовой оказались в Кале. Они переночевали в переполненном отеле, пообедали и отправились побродить по Рю Руайаль — главной улице города.

День был чудесный. По улице прогуливались веселые, смеющиеся люди — рыбаки и их жены, солдаты, матросы. Возле киоска выстроилась длинная очередь: ждали лондонских газет, доставляемых пароходом из Фалкстона.

Вечером журналисты познакомились с двумя подвыпившими матросами. Через полчаса все четверо уже были закадычными друзьями. Матросы пригласили их в ночное кафе с музыкой и девочками. Приглашение, разумеется, было охотно принято. Кафе оказалось битком набитым солдатами, матросами и их случайными подругами.

К утру все разошлись. Только американцы с тремя солдатами и двумя девушками продолжали еще пить шампанское во славу французского оружия.

Данн настойчиво стремился выяснить, почему французы воюют.

— Потому что немцы напали на Францию, — ответил один солдат.

— Но немцы тоже думают, что на них напали французы!

— Да, это так. Я говорил с несколькими пленными.

— Так, может быть, они правы? — продолжал допытываться Данн.

— Мы сражаемся за родину, — пожал плечами француз. Другой солдат, уже немолодой, хвастливо заметил:

— Моего друга убили под Шарлеруа. И, клянусь богом, я обязательно отомщу этим проклятым пруссакам, как только доберусь до линии огня! Уж я-то знаю, как воевать… Шесть лет служил в Индокитае. Мы там создали прекрасную туземную армию, чтобы подавлять восстания.

Рид с интересом посмотрел на это живое олицетворение киплинговских героев.

Третий солдат, совсем молоденький и хрупкий, сказал с горячностью:

— А я социалист и воюю для того, чтобы уничтожить прусский милитаризм и освободить рабочий класс.

Риду стало до боли обидно и жалко этого паренька с приятным лицом, произносившего фразы, словно затверженный урок. Он отставил стакан и вмешался в разговор:

— Но ведь прусский рабочий класс воюет за то, чтобы сокрушить русский деспотизм.

— Да, это верно, пленные так говорят.

— Но что вы-то получите от уничтожения прусского милитаризма?

Первый солдат убежденно ответил ему:

— После этой войны никогда больше не будет войн.

— Никогда! — в один голос подтвердили двое других.

Солдат из Индокитая потребовал еще бутылку шампанского у засыпавшего на ногах официанта.

— Завтра мы вернемся к нашим товарищам, — сказал он, — и зададим немцам жару! Никакой пощады! Они убивали наших раненых, и мы отплатим им тем же…

Рид и Данн не смогли ни в чем разубедить этих троих французов, уже отравленных ядом шовинистической пропаганды и оппортунистической демагогией социалистов. Это могло сделать только время.

Потом Рид и Данн отправились на Марну, где еще дымилось поле одного из самых жестоких сражений в мировой войне. В Сезанне Рида арестовали, и он чуть было не угодил на два года во французскую крепость.

О битве на Марне Рид написал для «Метрополитен» очерк в пять тысяч слов. Он начал его с описания мух, тысяч огромных черных мух, слетевшихся сюда, казалось, со всей Франции на трупный запах горелого мяса. Еще он описал курган, на котором стоял деревянный крест с надписью: «Здесь покоятся сорок три француза из 73-го линейного полка».

О подобном очерке с редакцией «Метрополитен» уговора не было.

Когда Джек собрался возвращаться в Париж, с севера еще доносился гул отдаленной канонады. «Там, у Рейна, усталые от бессонницы, измученные люди механически убивали друг друга. Мы постояли некоторое время, прислушиваясь к этим звукам и рассматривая расстилавшиеся желтые равнины Шампаньи, такие же, как в те времена, когда здесь прошел Аттила со своими ордами гуннов более тысячи лет назад».

Но Джон Рид, кроме этих ужасных видений, бережно сохранил и другое: по полю недавнего сражения уже шагал человек с плугом, покрикивая на своих быков.

Жизнь продолжалась.

Когда война вступила в траншейный период, Франция утратила для Рида какой-либо интерес. Вначале он склонялся к мысли перебраться в Германию или Австрию через Италию (которая, несмотря на уверения английского посла в Риме, еще не вступила в войну). Однако в последний момент он переменил планы и решил съездить в Англию: навестить Бойда и разобраться, что происходит на островах.

Лондон встретил Рида смоком — густым унылым туманом с горьким привкусом угля. Внешне город, казалось, не изменился. Расплываясь в сизой пелене, вереницей тянулись двухэтажные автобусы и такси. Людской поток по-прежнему заливал Стренд и Оксфорд-стрит. Величественно и невозмутимо обозревали свои владения неповторимые лондонские полисмены. На Пиккадилли и Лейстер-сквер, как и раньше, стекались к вечеру сотни проституток и жеманных юнцов с подкрашенными губами.

В устоявшийся десятилетиями облик города грубо и тревожно ворвались приметы войны. Со стен домов кричали огромные надписи: «Король и страна нуждаются в тебе!», «Англии нужен миллион волонтеров!» Воинственные плакаты были прилеплены даже к автомобилям. Некоторые из них Гласили: «Лорду Китченеру требуются такие парни, как ты!»

Китченер… Это зловещее имя означало усмирение Ближнего Востока и Судана, истребление буров и концентрационные лагеря в Южной Африке.

В магазинах с товаров немецкого происхождения были сорваны ярлычки: «Made in Germany»[12] и заменены ярлычками «Made in England»[13]. В ресторане Риду как-то подали бутылку отличного рейнского вина с ханжески закрашенной этикеткой.

В Сити Рида разозлил глупый инцидент. На каком-то углу к нему подскочила очень хорошо одетая девица с возбужденным лицом. Не говоря ни слова, она воткнула ему в петлицу пальто белое куриное перышко и ринулась в сторону, испуская воинственные вопли. Оторопев, Рид вначале не сообразил, что значит вся эта нелепая история, но потом понял и со злостью выдернув перышко, бросил его на землю. Белыми перьями экзальтированные девицы украшали пиджаки мужчин призывного возраста…

Позже Рид не раз встречал таких рьяных патриоток и подметил, что они всегда были хорошо одеты.

Вечером Джек сидел с Бойдом в дешевой меблированной комнате и с горечью делился своими лондонскими впечатлениями:

— Китченер… Кровавый Китченер, вот кто правит старой веселой Англией! Пожалуй, трудно найти столь полное воплощение империалистической политики. Холодный, энергичный, беспощадный… Он был бы идеалом даже в Пруссии. Страшно смотреть, как он превращает Англию в военную машину наподобие кайзеровской.

Бойд во всем был согласен с Ридом, хотя каждое слово причиняло ему почти физическую боль.

В комнате стало совсем темно. Джек чиркнул спичкой о подошву ботинка и зажег газовый рожок. Потом продолжил разговор.

— Сегодня я видел рекрутов — тупой, вколоченный молотком патриотизм.

Бойд слушал молча. Всего два месяца назад он с энтузиазмом убеждал Рида в неизбежности близкой революции. Сейчас Эд был растерян, подавлен, разочарован. Даже внешне он осунулся и как-то сник.

Риду было жалко теребить Бойда, но он все же спросил:

— А что делают английские социалисты? Какова их позиция?

Бойд криво улыбнулся:

— Кричат на всех углах: «Свернем Гансу шею!»

Никогда раньше Рид так остро не принимал к сердцу, не видел столь обнаженно ложь, лицемерие, ханжество английской аристократии и буржуазии.