С гениальной ясностью стихийно-материалистическое содержание новой механики было выражено самим Эйнштейном в том предисловии в книге Яммера, о котором упоминалось выше, а также тогда, когда один-единственный раз в своей жизни он согласился — в беседе с журналистами — выразить «в двух словах» сущность теории относительности:

«Суть такова: раньше считали, что если каким-нибудь чудом все материальные вещи исчезли бы вдруг, то пространство и время остались бы. Согласно же теории относительности вместе с вещами исчезли бы и пространство и время…»

Как видим, тут не говорится ни слова ни об «относительности», ни о «приборах», ни о «наблюдателях». Нет нужды! Изготовленный услужливыми перьями миф о позитивистском обличье теории относительности был пущен в ход и пошел гулять по свету! С ним вместе выпорхнула легенда о принадлежности самого Эйнштейна к «философской школе Маха».

На чем основывался этот последний апокриф?

Бесспорно, как об этом свидетельствуют строки автобиографии, в молодые годы Эйнштейн усердно читал Маха. Больше того, он испытал вполне определенное отрицательное влияние философских взглядов махизма. Но нас интересует сейчас, в какой мере это влияние было решающим для формирования мировоззрения Эйнштейна. О том, что процесс этот был далеко не закончен в годы становления теории относительности, говорится в эйнштейновской автобиографии: «…Мои убеждения складывались медленно и оформились много позднее. Сегодня[29] они не соответствуют тем воззрениям, которые у меня были, когда я был моложе…»

Отвечая на вопрос о взаимоотношении между Махом и Эйнштейном, ссылаются обычно на самое развернутое из высказываний Эйнштейна о Махе — некролог, написанный в 1916 году по случаю смерти венского философа. Читаем здесь:

«…Что касается лично меня, то я находился (в период до 1905 г. — В. Л.) под особенно сильным прямым и косвенным влиянием Юма и Маха…»

Как будто ясно. Оставив в стороне Юма, поинтересуемся, однако, о каком именно влиянии говорит здесь Эйнштейн. Читаем дальше: «…Я имею в виду 6-й и 7-й параграфы главы 2-й труда Маха «Механика и ее развитие»… Там содержатся мастерски изложенные мысли, которые все еще не стали общим достоянием физики…»

Заглянем и мы в 6-й и 7-й параграфы 2-й главы «Механики» Маха. Содержанием этих параграфов являются, во-первых, критика понятия абсолютного пространства в физике Ньютона и, во-вторых, анализ высказанного Махом правильного физического положения («принципа Маха») — о нем еще пойдет речь дальше, — касающегося вращения и инерции тел. То есть интересующие нас параграфы касаются в основном научно-конкретного материала, который и был использован впоследствии Эйнштейном в его работе над теорией физического мира. К философии махизма все это имеет отношение немногим большее, чем, скажем, «число Маха», которым пользуются летчики реактивной авиации в их полетах со скоростью, сравнимой со скоростью звука!

Итак, именно критику Махом основ механической физики Ньютона — критику, которая, бесспорно, была прогрессивной для своего времени[30], имеет в виду Эйнштейн, когда упоминает об «особенно сильном» влиянии на него Маха. В эйнштейновской автобиографии об этом говорится еще яснее: «…Эрнст Мах в своей истории механики потряс эту догматическую веру (в механику Ньютона, как незыблемую основу физики. — В. Л.). На меня, студента, эта книга оказала глубокое влияние именно в этом отношении…»

Эйнштейн выражает здесь свое восхищение перед Махом, как аналитиком физических основ механики. Он говорит о «величии Маха», о его «неподкупном скепсисе и независимости». Наконец — и это в последнюю очередь — указывается на «сильное впечатление, произведенное на меня в мои молодые годы также и гносеологической установкой Маха, которая сегодня представляется мне в существенных пунктах несостоятельной».

Вот это последнее «впечатление» и наложило, как отмечалось нами, свой отпечаток на внешний ход рассуждений в первой работе по теории относительности. Это «впечатление» отразилось также в целом ряде непоследовательных и ошибочных философских формулировок на протяжении всей дальнейшей духовной жизни Эйнштейна. Но было бы грубой ошибкой не заметить, что самой логикой своего творчества в науке, логикой борьбы за свою науку молодой Эйнштейн должен был выступить против махистской установки в теории относительности. И это произошло гораздо раньше, чем стараются изобразить некоторые историки науки.

Очень тонкое замечание в этой связи принадлежит выдающемуся французскому физику-теоретику Луи де Бройлю. Де Бройль напоминает об известном уже нам историческом факте: за год до появления работы Эйнштейна Анри Пуанкаре подошел вплотную к математической формулировке теории относительности, но так и не сделал отсюда решающих физических выводов… «Как могло это случиться? — спрашивает де Брогль. — Как произошло, что 25-летний служащий бюро патентов, чьи математические познания были невелики по сравнению с глубокими и всесторонними знаниями блестящего французского ученого, пришел к обобщению, одним ударом разрешившему все затруднения?» Ответ прост: причиной явилась коренная противоположность методологических установок Пуанкаре и Эйнштейна. Позиции субъективного идеалиста Пуанкаре (искавшего лишь «удобный» и выбранный «по соглашению» формально-математический аппарат) противостояла стихийно-материалистическая позиция молодого швейцарца. Теория Эйнштейна, продолжает де Брогль, была «ударом мощного ума, руководимого глубоким чутьем физической реальности…».

В 1907 году, получив от Филиппа Франка оттиск его статьи, поднимавшей на щит философские взгляды Пуанкаре, Эйнштейн немедленно ответил Франку письмом, в котором высказал свое отношение к доктрине конвенционализма в физике. «Законы природы действительно просты и действительно содержат в себе элементы соглашения, — говорилось в письме, — но сами эти законы в целом не есть продукт соглашения… Простота природы есть объективный факт, который не может быть сведен к соглашению об употреблении тех или иных слов и понятий…»

16 января 1911 года, выступая в кружке натуралистов в Цюрихе, Эйнштейн повторил, что считает основным познавательным моментом теории относительности положение о независимости законов природы от состояния движения материальной системы.

Это упрямое нежелание автора новой механики считаться с подбрасываемыми ему субъективистскими шпаргалками вызвало раздражение в махистском лагере. Эйнштейн явно не оправдывал надежд, которые на него возлагались! «Может быть, наиболее сомнительный пункт в эйнштейновском подходе к теории относительности, — писал П. В. Бриджмен (в 16-м разделе книги «Размышления физика»), — …это то, что Эйнштейн верит в возможность подняться выше точки зрения индивидуального наблюдателя, в возможность познания чего-то универсального, общего и реального. Я же со своей стороны убежден, что любой детально проведенный анализ в физике обнаруживает полнейшую невозможность сойти с индивидуальной точки зрения…»

Лидер американского филиала неомахизма с грубоватой откровенностью, по существу, признается здесь в полном банкротстве предпринятой реакционными идеологами попытки приручить Эйнштейна.

Да, что касается теоретико-познавательной доктрины махизма, то, как бы искусно ни распевали венские философские сирены, они вряд ли могли соблазнить молодого профессора физики, сделавшего к этому времени первые гигантские шаги в глубь скрытой материальной структуры мира. В своей автобиографии не он ли раскрыл перед нами самое сокровенное, что наполняло в ту пору его жизнь: «…Интеллектуальное постижение этого внеличного (ausserpersonliehen) мира возникло передо мной полусознательно, полубессознательно, как высшая цель жизни!» Еще раз прав Дж. Бернал, отмечая, что «хотя мировоззрение автора теории относительности формировалось в атмосфере конца XIX века, сильно пропитанной позитивизмом Маха», но «Эйнштейн не следовал за Махом… Он (Эйнштейн) всегда чувствовал, что в своих уравнениях он открывает нечто, существующее независимо от человеческой мысли…»