Эйнштейн сказал: «Прусские академики заранее спекулируют мною, как премированной курицей. Но я сам еще не знаю, буду ли я нести яйца!»

Первые месяцы жизни и работы в Берлине были заполнены, к сожалению, отвлекающими в сторону делами. Прусская Академия и университет помещались в самом центре города, на Унтер-ден-Линден, и Эйнштейн мог лицезреть из окон своего академического кабинета обращенную к нему спиной бронзовую статую короля Фридриха… Один из посетителей заметил шутливо, что в этой позе воинственного короля есть нечто символическое. «Возможно, старый Фридрих недоволен, что в основанную им академию избрали 35-летнего молодого человека!» — «Даю вам честное слово, — откликнулся Эйнштейн, — что я недоволен тоже. Если бы вы знали, как далеко ездить отсюда в Далем!»

В Далеме, на далекой западной окраине Берлина, у самой кромки цёллендорфских лесов, помещались институты «Общества кайзера Вильгельма». Добираться до Далема с Унтер-ден-Линден надо было не меньше часа. Впрочем, здание института физики, директором которого был назначен Эйнштейн, не поднялось еще выше фундамента. «Общество Вильгельма» было основано в 1911 году, и правительство (в доле с промышленными концернами), занятое военными заказами, скупо отпускало деньги на строительство. Все это не означало, что новый директор был предоставлен самому себе и своим размышлениям над теоретическими проблемами. То, что от него требовалось теперь, это — визиты! Академический обряд требовал посещения вновь избранным академиком всех пятидесяти его коллег, а также членов университетского сената и еще многих других лиц, прикосновенных к высоким учреждениям, действительным членом которых стал Эйнштейн. Визиты должны были совершаться по строго определенному ритуалу, и горе пришельцу, если бы он обратился, например, к жене профессора Шмидта со словами «фрау Шмидт». Надо было говорить: «фрау профессор Шмидт». Сказать иначе, значило бы нанести фрау несмываемое оскорбление! В ошибки такого рода Эйнштейн впадал беспрестанно, и еще хуже получалось, когда он пытался использовать визиты для бесед на интересовавшие его научные темы. Тайный советник профессор Штумпф занимался, например, физиологией восприятия человеком величин пространства и времени. Эта проблема глубоко интересовала Эйнштейна, и он с энтузиазмом поспешил атаковать физиолога. Обнаружилось, однако, что тайный советник далек от новых физических взглядов на пространство и время. Беседа затянулась, и прошло сорок минут, прежде чем Эйнштейн спохватился и, захватив трость и шляпу, бежал с поля сражения. Тайный советник Штумпф и многие другие жаловались потом Планку на странное поведение господина Эйнштейна, но на Планка это не произвело особого впечатления…

Так проходили дни, но, несмотря ни на что, он работал: Работал над задачей тяготения, обходясь при этом подчас отлично без письменного стола и крыши над головой. Приехавший в эти дни в Берлин швейцарский знакомый случайно увидел Эйнштейна прохаживающимся в задумчивости на мосту через Шпрее. Моросил мелкий дождь, прохожих почти не было. Не обращая внимания на дождь, он продолжал медленно ходить взад и вперед, нацарапывая что-то карандашом на полоске бумаги. Ветер трепал густую копну волос, выбивавшуюся из-под широкополой шляпы. Он не замечал ветра. Подошедшему к нему знакомому он объяснил, что дожидается студента, которому назначил свидание на этом самом мосту. Студент запаздывает. Вероятно, ему помешали экзамены. «И вам не жалко вашего времени?» — с изумлением воскликнул знакомый. — «О, я провел его с большой пользой, — последовал ответ. — Как раз сейчас мне пришла в голову одна удачная мысль». И он бережно сложил и спрятал в жилетный карман размокшую от дождя полоску бумаги. «По-видимому, внешние события, такие, как погода, ходьба, бытовые разговоры, не мешали постоянной работе его мысли. Так широкий и сильный водный поток свободно обтекает некрупные камни, попадающиеся ему на пути…»

Эхо сараевского выстрела прокатилось по Европе, но он почти не слышал его. В один из вечеров — это был жаркий вечер в конце июля или в начале августа — он встретил в парке академии потсдамского астронома Фрейндлиха. «Вопрос о цифре 0,87 для отклонения лучей света, — сказал Эйнштейн, — решен окончательно. Она не может быть принята. Я думаю, что с проверкой следует подождать до тех пор, пока…» Фрейндлих перебил: «Поздно. Они уже выехали в Россию». И вдруг из сумеречной мглы возникло бледное как мел, искаженное судорогой лицо Планка и, скорее угадываемые, чем слышимые, прошелестели слова:

«Per Krieg ist erklart»[31].

Война была объявлена. Били барабаны ночью и днем. Стоглавый зверь вырвался на волю, и все вдруг потеряло нормальные очертания и приняло фантастический, почти непостижимый вид. Люди, еще вчера рассуждавшие вполне разумно и трезво, сегодня говорили вещи из области горячечного бреда. Действительные члены академии, всю жизнь просидевшие над папирусами или над Шеллингом с Фихте, требовали крови, морей крови, которые надлежало выпустить из французов и русских! Планк был растерян, но и он твердил о «долге», о «фатерланде» и о «священной миссии». Оствальд, оставив натурфилософию и развалясь в академическом кресле, багровея, требовал «новой организации Европы».

— Мы, немцы, должны дать Европе новую организацию. Национальные перегородки — хлам! Бельгия, Франция, западная часть России будут провинциями рейха. Остальную русскую территорию разрезать на куски и превратить в вассальные княжества!

Он подошел к Эйнштейну и, дыша на него пивом, предложил высказаться на этот счет… Эйнштейн, побледнев, ответил:

— Я не могу солидаризироваться с вами.

— О-о… — начал Оствальд.

Вмешался Планк и сказал:

— Коллега Эйнштейн — швейцарский гражданин. Швейцария придерживается традиционного нейтралитета. Это превосходно, что Швейцария придерживается традиционного нейтралитета. Не так ли, коллега Оствальд?

Было в этом положении нечто, что напомнило детство, Мюнхен и ощущение темной комнаты. Даже квакающая, блеющая, раздирающая уши музыка была та же, и уйти от нее можно было, только запершись наглухо в рабочем кабинете. Но это было то и не то. Тогда, двадцать лет назад, он был в смятении и бежал. Теперь странное спокойствие овладело им. Он работал над задачей тяготения, работал днем и ночью, и это был его ответ на то злое, что происходило вокруг. Лекции почти прекратились. Научные институты, входившие в Общество кайзера Вильгельма, сосредоточились на военных вопросах. Комиссии и совещания по артиллерии, баллистике, подводным лодкам сменяли друг друга. Профессору Эйнштейну предлагалось возглавить эти комиссии или принять участие в них. Профессор Эйнштейн отвечал, что он занят другой, неотложной работой…

Спокойствие ушло так же внезапно, как пришло. Лилли Яннаш, жена берлинского врача и бывший однокашник по Цюриху, принесла ему свежие номера «Журналь де Женев». «Что это?» — «Голос Ромэна Роллана», — коротко ответила Яннаш. Она знала, как он отнесется к этому голосу. Жан Кристоф, музыкант и философ, спутник и друг его молодости, подавал весть, обращаясь прямо к нему, Альберту Эйнштейну.

«…О чем просил я вас всех, художники и ученые Германии? Я просил вас выразить хотя бы только мужественное сожаление о содеянном насилии и осмелиться напомнить разнузданной власти, что родина не может быть спасена ценой преступлений… Ни один голос не заговорил… Я услышал только крик стада, своры интеллигентов, лающих по следу, на который пускает их охотник!..»

И еще:

«Я не из тех французов, которые считают германцев варварами… Я знаю все, чем я обязан мыслителям старой Германии… Всю жизнь я трудился для дела сближения наших двух народов, и жестокости нечестивой войны никогда не заставят меня замарать ненавистью мой ум…»

«Враг не за границами, он внутри каждого народа… стоглавое чудовище, которое называется империализмом. Самым опасным для нас, людей Запада, является прусский империализм, выражение военной и феодальной касты, бич для самой Германии, чью мысль он искусно отравил… — Он — пиявка, сосущая лучшую кровь Европы. Выступим же против него, свободные люди всех стран! Раздавим гадину!..»