Второй — комплекс материалов («связка»), без даты, относящийся, вероятно, уже к суду 1531 года: «Связка, а в ней сыски, и вопросы, и обличенье, и ответы против Максима Грека о вере християнстей»3. В архиве Посольского приказа сохранялся большой комплекс документальных материалов о судах над Максимом Греком, о его доказанной («обличение») и главной, с точки зрения судей (и составителей Описи), вине — еретичестве. Это гораздо более широкий комплекс документов, нежели тот, который назван в более ранней описи (1614 года), где, впрочем, назван особо «"довод"на Максима Грека»4. Это слово имеет либо более нейтральное значение (аргумент, доказательство), либо более одиозное (донос, поклеп).
Отрывок следственного дела представляет собой расклеенный столбец, его листки сшиты и склеены по левому полю. Он содержит всего 22 листа и состоит из двух частей — на л. 1—14 и 15—22, частично совпадающих по содержанию. Каждая из них имеет правку (стилистическую и смысловую), притом правка второй части учтена в первой, так что часть на л. 15—22
кажется правленым черновиком, а часть на л. 1—14 — копией, которая первоначально мыслилась как беловая, но потом в нее была внесена новая правка; при этом в ней имеются фрагменты, отсутствующие в ее оригинале, поэтому очевидно, что использовался также и третий, более полный текст.
Уже сама структура документа и обширная правка показывают, что следствие шло непросто. Составители протоколов стремились «выправить» его ход, снимая некоторые первоначальные показания и оставляя вторичные, удаляя некоторые критические высказывания, в частности, в адрес персоны великого князя, чтобы он не выглядел при совпадении показаний свидетелей «гонителем и мучителем нечестивым». Бесспорно и то, что судили «речи» обвиняемых, слова, мнения, а не дела и поступки. В распоряжении следствия не было никаких явных улик, кроме показаний обвиняемых и их взаимных обвинений, а признательные показания давались подчас не на первом допросе, а на вторичном, и факт какого‑то давления не исключен. Неясно, с чего началось следствие, в каком качестве к нему был привлечен Максим Грек. С первого взгляда кажется, что он лишь свидетель, а не обвиняемый. Никакие обвинения ему напрямую не предъявляются (по крайней мере в дошедшей до нас части следственного дела), но выясняется, что следствие еще до начала разбирательств весьма интересовали его «вины», которые хотели обнаружить. Это следует из показаний и полупризнаний одного из обвиняемых, Федора по прозвищу Жареный. Другой обвиняемый, Берсень Беклемишев, сообщил, что Федор говорил ему: «Велят мне Максима клепати. А мне его клепати ли?» Федор признался лишь в том, что сообщил Берсеню обращенные к нему слова игумена Троицкого: «Только мне скажи на Максима всю истину, и яз тебя пожалую». В тексте сделана правка: «скажи» заменено на «солжи», «всю истину» зачеркнуто. Но от последнего Федор отказался: «А лжи [то есть про призыв солгать] Берсеню не говаривал». Даже если слова о лжи были действительно поклепом на самого Федора, но и из того, в чем он признался, следует, что от него требовали каких‑то показаний против Максима в пользу следствия. Это происходило уже после того, когда Максима «изымали», то есть арестовали, что случилось около 15 февраля.
Сохранившаяся часть следственного дела начинается с допросов и показаний 20 или 22 февраля: «…на Берсеня Максимова сказка Грека, и Федка Жареного речи с Максимом и с Берсенем» («сказка» здесь — «показания»). Первоначально Максим не хотел давать показаний, для Берсеня неблагоприятных, и отвечал, что единственным предметом их разговоров
6 Н. Синицына
были «книги» и «цареградские обычаи», «а иных есми речей с ним не говаривал». Последние слова зачеркнуты (случай смысловой правки, призванный показать однолинейность хода следствия). Следствие, по–видимому, настаивало, так как Максим назвал еще два пункта бесед. Если эти показания Максима были неблагоприятны для Берсеня, то в такой же степени они были неблагоприятны для него самого; он передает не только слова Берсеня, но и свои собственные ответы, и их прямой смысл или подтекст показывает его критическое отношение к порядкам, о которых говорил Берсень. Так, Бер- сень спрашивал Максима, как греки «проживают» при «бе- серменских» «царях–гонителях», в «лютые времена». Ответ Максима записан в следующей редакции: «Цари у нас злоче- стивые, а у патриархов и митрополитов в их суд не вступаются». Подтекст очевиден: «а у вас в Москве вступаются». Берсень продолжал: «Хотя цари у вас злочестивые, а ходят так, ино у вас еще Бог есть», Максим как будто хочет сказать судьям: «а здесь нет».
Свое собственное мнение Максим высказывал и на других этапах следствия, притом такое, что составители окончательной редакции могли не включить его в текст. Так, перед началом второй части документа (напомним, что она отражает более раннюю версию), на л. 15 имеется зачеркнутый, но легко читаемый текст (вероятно, он относится к тому моменту следствия, когда Федор Жареный признал свои «речи» о том, что «государь пришел жесток и к людям немилостив», и судьи спросили что‑то по этому поводу у Максима). «Да Максим же говорил: истину, господине, вам скажу, что у меня в сердце, ни от кого есми того не слыхал и не говаривал ни с кем, а мнением есми своим то себе держал в сердце. Вдовицы плачут, а пойдет государь к церкви, и вдовицы плачут и за ним идут, и они (вероятно, великокняжеские слуги, стража) их бьют, и яз за государя молил Бога, чтобы государю Бог на сердци положил и милость бы государь над ними показал»5.
После отказа Максима подробно рассказать о содержании его бесед с Берсенем следствие привлекло еще одного свидетеля, Максимова келейника Афанасия. Его показания записаны очень лаконично, но они изменили ход следствия, и Максим начал давать показания, для Берсеня неблагоприятные. Был ли он принужден к этому угрозами или согласился добровольно, сказать трудно. Афанасий сообщил следствию круг лиц, которые приходили в келью Максима с целью «спирати- ся (то есть спорить) о книжном», и эти разговоры велись открыто; но их беседы с Берсенем происходили иначе: «Когда к нему придет Берсень, и он тогда нас всех вышлет вон, а с Бер- сенем сидят долго один на один». Хотя эти беседы и происходили с глазу на глаз, келейник, вероятно, много рассказал о них следствию. Показания Максима против Берсеня многочисленнее, чем показания Федора Жареного, но последние были не менее тяжелыми для Берсеня, как и наоборот — показания Федора против Берсеня. Необходимо помнить, что, во–первых, к показаниям против Берсеня (по крайней мере к их части) Максим был принужден (это очевидно из изменения характера показаний после допроса келейника); во–вторых, противоречивые показания других лиц, не поддающиеся верификации, как и изменения ими своих показаний вызывают сомнения в их достоверности.
Далее шли обычные в тогдашнем судопроизводстве следственные действия. Берсень отрицает факт его бесед с Максимом, Максим подтверждает свои показания, Берсень изменяет свои, признавая часть своих речей, очная ставка Максима с Федором Жареным, который сначала «запрелся» (то есть стал запираться), потом признал свою вину: «те речи» говорил (в их числе о том, что «государь пришел жесток и к людям немилостив», вероятно, с этим связаны и приведенные выше зачеркнутые показания Максима Грека о великом князе).
Оценивая материалы следствия, надо учитывать, что полный объем следственного дела нам неизвестен. Важно установить, что каких‑либо более или менее серьезных обвинений в адрес Максима Грека предъявлено не было, предосудительными (с точки зрения судей) выглядели лишь его собственные признания, вызванные излишней доверчивостью к следствию. Каких‑либо его вин следствию установить не удалось.
Продолжение и окончание следственного дела отсутствуют. Из других источников (летописных) известно, что Иван Никитич Берсень Беклемишев был казнен, «крестовому дьяку» Федору Жареному вырезали язык, еще два обвиняемых (не упоминавшиеся в отрывках следственного дела), архимандрит Савва и Петр Муха Карпов (родственник уже известного нам Ф. И. Карпова), также были подвергнуты наказанию6.