Весьма важным для определения авторства Печерской летописи третьей четверти XI в. является написание статей, повествующих о междоусобице сыновей Ярослава Мудрого 1068–1073 гг. В них вполне отчетливо ощущается авторская позиция летописца. В статье 1067 г. он констатирует, что старшие Ярославичи преступили крестное целование и обманом пленили мятежного Всеслава. Пространная статья 1068 г., вместившая в себя сведения о поражении Изяслава, Святослава и Всеволода от половцев на Альте, о киевском восстании и вынужденном бегстве из Киева Изяслава Ярославича, пространные рассуждения о междукняжеских распрях, как «соблазнениях» дьявола, выдают в ее авторе, во-первых, современника этих событий, а во-вторых, человека духовного звания и с вполне определенными политическими симпатиями.

Киевский мятеж 1068 г. в летописи описан так, будто летописец находился рядом с Изяславом и непосредственно наблюдал («из оконця зрящю») за происходящим. По этой статье можно восстановить историческую топографию центральной части Киева этого времени. Автор знает детали события. Восставшие поднялись с Подола на Гору, затем разделились на две группы, из которых одна направилась к погребу вызволять дружину и Всеслава, а другая двинулась по мосту на княжий двор. Полоцкий князь был освобожден из заключения 15 сентября и провозглашен киевским князем.

Летописец объяснил случившееся Божьим наказаньем Изяславу, поскольку тот раньше несправедливо обошелся с Всеславом. «Се же Богъ яви силу крестную, понеже Изяславъ цѣловавъ крестъ, и я и (его. — П. Т.)».[82] Дальше в статье изложена хвала кресту честному, сила которого так велика, что если кто преступит клятву на нем, то примет казнь на этой земле и «на придущемь вѣць казнь вѣчную».

М. Н. Тихомиров полагал, что повествование о киевском восстании 1068 г. возникло в среде горожан и только впоследствии прошло обработку чьей-то «клерикальной рукой».[83] По мнению Б. А. Рыбакова, «клерикальное» и «городское» в тексте настолько слито, настолько подкрепляет друг друга, что их нельзя противопоставлять. Деловая сторона событий изложена, несомненно, современником, очевидцем того, что происходило на княжьем дворе. Он знал не только то, как бушевала толпа киевлян, но и кто именно из бояр подавал советы князю. Дополнения, как думал Б. А. Рыбаков, сделаны знатоком исторической и церковной литературы. Они как бы разрывают ткань рассказа о восстании, но всегда безупречны с точки зрения литературного стиля.[84]

Анализ текста не позволяет согласиться ни с выводом М. Н. Тихомирова, ни принять компромиссную точку зрения Б. А. Рыбакова. Он, безусловно, написан одним автором. Рассказ цельный, содержательно сбалансированный. Пространные отступления логически подчинены теме братолюбия и верности клятве, данной на кресте. В тексте нигде не заметно искусственных швов. Автор постоянно держит в уме событийную его канву и после окончания своей проповеди возвращается к главной теме: «Мы же на предълежащее (паки) възвратимся».[85]

Говоря о деловой стороне событий, Б. А. Рыбаков предположил, что автор рассказа, быть может, находился поблизости от князя. Это очень похоже на правду, но в таком случае думать, что повествование возникло в среде горожан, совершенно не приходится.

Аналогичной информативностью отличается статья 1069 г., рассказывающая о возвращении в Киев Изяслава Ярославича с польской военной подмогой. Ее автор знает о тайном ночном побеге из-под Белгорода Всеслава, об угрозе неназванных киевлян зажечь город и уйти в греческую землю, о переговорах со Святославом и Всеволодом, об избиении русскими ляхов, о точной дате возвращения Изяслава на свой стол: «месяца мая въ 2 день». Он не только фиксирует события, но и судит их участников. Он не скрывает своего отношения к неправедным действиям сына Изяслава Мстислава, вошедшего в Киев раньше отца и жестоко расправившегося над виновниками его изгнания. Пострадали при этом и совершенно невиновные. «И пришедъ Мьстиславъ, исѣче кияны, иже бѣша высѣкли Всеслава, числом 70 чади,{3} а другыя слѣпиша, другые же без вины погуби, не испытавъ».[86]

Определить точное время написания этих статей нам, очевидно, никогда не удастся. Можно только предполагать, что это случилось вскоре после описанных в них событий. Б. А. Рыбаков даже думает, что статьи 1065–1068 гг. в их полном виде были составлены во время короткого великого княжения Всеслава Брячиславича, то есть между 15 сентября 1068 г. и апрелем 1069 г.[87] А. А. Шахматов, о чем шла речь выше, полагал, что Никон только начал писать свой свод в 1069 г.

Усобица Ярославичей не закончилась в 1069 г., но достигла своей кульминации в 1073 г. Теперь уже не восставшие киевляне изгоняют из Киева Изяслава, а родные братья — Святослав и Всеволод. Летописец продолжает отслеживать эти события. Если в статьях 1068–1069 гг. он был сдержан в своих оценках, то теперь уже не скрывает своих чувств. Виноват в новой усобице Святослав. Это он преступил заповедь отцовскую и положил начало братоизгнанию. «Святославъ же и Всеволодъ внидоста в Кыевъ, мѣсяца марта 22, и сѣдоста на столѣ на Берестовомь, преступивша заповѣдь отню. Святославъ же бѣ начало выгнанью братню».[88]

Дальше летописец, как и в статье 1068 г., пускается в пространные рассуждения о великом грехе отказа от отцовской заповеди и еще раз обвиняет в этом Святослава. Однако в отличие от повествования 1068 г., этот рассказ не производит впечатления тематически и хронологически единого произведения. Статья написана как бы в два приема, причем второй приходится на время после смерти Святослава. В пользу этого свидетельствует сентенция о неотвратимости наказания за отступления от отцовского завещания. «Пакы преступи Исавъ заповѣдь отца своего, и прия убийство».[89] В первой части статьи летописец пытается отвести Божий гнев от Всеволода, который не был инициатором братоизгнания, но обманом вовлечен в это неправое дело тем же Святославом. Не может ли это служить указанием на время составления статьи? Если это так, тогда следует признать, что Никон не прекратил свое летописное увлечение в 1073 г., а продолжал им заниматься еще и в годы княжения Всеволода.

Близкая мысль была высказана в свое время А. А. Шахматовым, полагавшим, что печерское летописание, прерванное при игуменстве Стефана, когда монастырь стал местом внутренних раздоров, возобновилось при игуменстве Никона. Правда, теперь его вел уже, видимо, другой летописец.[90]

Вывод об участии Никона в печерском летописании основан главным образом на том, что в летописи имеется комплекс известий за 70-е годы XI в., в которых содержатся сведения о Тмутаракани. Зная из Несторового «Жития Феодосия», что Никон подолгу проживал в этом далеком русском городе, логично предположить, что именно он и внес их в летопись.[91]

Особенно это кажется естественным для известий статей 1064, 1065 и 1066 гг., содержащих рассказ о появлении в Тмутаракани князя Ростислава Владимировича, изгнавшего оттуда Глеба, сына черниговского князя Святослава Ярославича. Святослав, узнав об этом, выступил против Ростислава и вынудил его оставить Тмутаракань, куда вновь был посажен Глеб. Однако стоило только Святославу уйти в Чернигов, как Ростислав вторично изгнал Глеба из Тмутаракани. В статье 1066 г. описывается смерть Ростислава, отравленного корсунским наместником (котопаном) во время переговоров. Летописец знает, что за этот коварный поступок корсунцы побили котопана камнями. В заключение он дает высокую характеристику Ростиславу и сообщает, что умер он третьего февраля и «положен бысть въ церкви святыя Богородицы».[92]