Надежда Константиновна завезла в Петербург Елизавету Васильевну, так как не знала, где и как они будут жить за границей, устроила ее там и поехала к Владимиру Ильичу.

Как позднее выяснилось, "земец" зачитал книгу, где был дан Владимиром Ильичей точный адрес, и Надежда Константиновна выехала из Петербурга в Прагу, дав предварительно телеграмму. Она была убеждена, что Владимир Ильич живет там под фамилией Модрачека, так как на это имя она посылала ему письма из Уфы. В Петербурге было еще холодно и снежно. Поэтому ехала Крупская в шубе, во всей зимней амуниции.

С тревогой приближалась Надежда Константиновна к границе Российской империи. А вдруг жандармы передумали, отнимут заграничный паспорт и найдут ей совсем другое местожительство? Однако все обошлось благополучно. Она была свободна!

Вот и Прага. Надежда Константиновна со всеми своими корзинами и чемоданами вышла на перрон. Ее никто не встречал. Постепенно перрон пустел, а Владимира Ильича все не было. Вот она осталась одна. Наконец попросила носильщика помочь нанять извозчика. Смущенно посматривала Надежда Константиновна на его блестящий цилиндр и невозмутимое лицо. Ехали через весь город, тревога мешала Крупской любоваться старинными улицами, великолепными мостами, средневековыми соборами. Нужный дом оказался на рабочей окраине в узком переулке. Быстро взбежала Надежда Константиновна на четвертый этаж, перевела дух, постучала. Дверь открыла беленькая чешка, очевидно хозяйка квартиры. Крупская так описывает этот эпизод: "Я твержу: "Модрачек, герр Модрачек". Выходит рабочий, говорит: "Я Модрачек". Ошеломленная, я мямлю: "Нет, это мой муж". Модрачек, наконец, догадывается. "Ах, вы, вероятно, жена герра Ритмейера, он живет в Мюнхене, но пересылал Вам в Уфу через меня книги и письма".

До поезда в Мюнхен был целый час. Модрачеки приняли Надежду Константиновну очень радушно.

В Мюнхене ее, конечно, никто не ждал.

Во избежание очередных недоразумений она сдала свой багаж на хранение и по адресу, данному Модрачеком, поехала в трамвае. Пассажиры с нескрываемым изумлением рассматривали ее "сибирский туалет". В Мюнхене было уже тепло, ходили в одних платьях, а Крупская все еще была в своей шубе.

Знание немецкого языка пригодилось. Без особого труда она нашла и нужную улицу и дом, но квартира № 1 оказалась типичной баварской пивной. К счастью, посетителей было мало, так что последующая сцена почти не имела зрителей. За оцинкованной стойкой, уставленной пивными кружками, стоял огромный толстый немец с полотенцем через плечо — хозяин пивной. Надежда Константиновна нерешительно подошла и в ответ на его удивленный взгляд проговорила: "Я хотела бы видеть господина Ритмейера". Тот радушно раскланялся: "Это я". Едва нашла она в себе силы прошептать: "Нет, это мой муж". Последовала немая картина в гоголевском стиле. На помощь пришла жена трактирщика. Окинув гостью внимательным взглядом, она всплеснула руками: "Вы, наверное, жена герра Мейера. Он ждет жену из Сибири".

В сопровождении фрау Ритмейер Надежда Константиновна последовала во двор, на задворки огромного дома. Обстановка показалась ей неуютной и необитаемой. Постучали, знакомый голос ответил: "Прошу". Войдя, она увидела за столом Владимира Ильича, Анну Ильиничну и Мартова. Услышав радостные возгласы, хозяйка тактично удалилась. Посыпались взаимные вопросы. "Что же ты не написал, где тебя найти?" — спросила Надежда Константиновна. Владимир Ильич удивился: "Я все написал, три раза в день ходил тебя встречать". Тут-то и выяснилось, какую каверзу подстроил "земец", "зачитавший" переданную для Надежды Константиновны книгу.

Начались долгие годы эмиграции.

Первое время по приезде Надежды Константиновны Ульяновы жили в маленькой комнатке, которую сняли по объявлению у многодетной рабочей семьи. Кругом была "страшная" чистота, но изо всех углов проглядывала беспросветная бедность. Дети скоро полюбили Надежду Константиновну. Она завела свое хозяйство и поэтому часто появлялась на кухне, где практически ютилась вся семья. Очень воспитанные, дисциплинированные, ребята сначала встречали ее молча и настороженно, а затем стали с увлечением рассказывать ей о своих делах. С пристрастием расспрашивала Надежда Константиновна старших о школе, о преподавателях, о предметах, которые они проходят. Внимательно читала их учебники.

Для прописки в Мюнхене требовался паспорт. Ульяновы жили нелегально, опасаясь того, что русская полиция всегда договорится с немецкой и их вышлют на родину как "нежелательных иностранцев". Друзья достали болгарский паспорт на имя доктора Иорданова, куда вписали жену — Марицу. Многие русские эмигранты жили тогда по болгарским паспортам, и немцев не удивляло, что болгары не говорят по-болгарски, возможно, что русский и болгарский языки звучали для них одинаково.

Ульяновы жили вдали от русской колонии, чтобы не нарушать конспирации, старались не встречаться с соотечественниками разных политических группировок.

В первые же дни Владимир Ильич обрисовал Надежде Константиновне обстановку вокруг "Искры". В Мюнхене жила в то время только Вера Ивановна Засулич. Затем сразу после ссылки приехал Мартов. Плеханов и Аксельрод настаивали на перенесении печатания газеты в Швейцарию, они хотели, чтобы газета была целиком под их влиянием, хоть и не придавали ей тогда большого значения. Владимир Ильич с восторгом говорил жене: "Вот ты увидишь Веру Ивановну — это кристально чистый человек". И она действительно очень понравилась Надежде Константиновне. У Веры Ивановны был облик типичной тургеневской нигилистки — одевалась она небрежно, без конца курила, отличалась полной бытовой неустроенностью. Но из группы "Освобождение труда" она единственная не обжилась за границей, рвалась в Россию, тосковала. В 1900 году ей удалось нелегально приехать в Россию, но этого ей было мало.

Когда Владимир Ильич познакомил их, Засулич прямо сказала: "Ну, рассказывайте. От наших мужчин толку мало — одна политика, а вы мне о России, о мужике расскажите. Как там сейчас все?" И скрылась за плотно!! завесой папиросного дыма. Надежда Константиновна рассказывала о Москве, о Питере, о Енисее и Неве, о рабочих и работницах. С присущим ей чувством юмора передавала эпизоды из своих столкновений с полицией. А потом сама не выдержала, обняла Засулич за плечи и попросила: "А вы, Вера Ивановна, расскажите, как в Трепова стреляли". — "Вот вы о чем, — отмахнулась та, — когда это было-то? Возмутило меня общее равнодушие к судьбе политзаключенных, к полицейским издевательствам. Страшно волновалась. Да и убить я его не стремилась. Просто хотела этим выстрелом разбудить общественную совесть". Такой Вера Ивановна и осталась, ничего не умела делать вполсилы, всю себя отдавала работе. Участие в "Искре" было для нее живой связью с Россией. Вопросом жизни и смерти.

Крупская и Засулич теперь виделись постоянно. Нигилизм Веры Ивановны импонировал Надежде Константиновне гораздо больше, чем "хозяйственность" некоторых жен местных политиков, которые судачили о революции в перерывах между варкою джема и вязанием салфеток.

Очень мягкая, отзывчивая и чуткая, Надежда Константиновна была бескомпромиссна в своем отношении к людям. Замыкалась, "колючки выставляла" — как смеялась Анна Ильинична, если что-то в человеке вызывало душевный протест. Однажды, она озадачила Владимира Ильича неожиданным вопросом: "А тебе не кажется, что Юлий болтун?" Владимир Ильич любил Мартова, знал его много лег, привык к его странностям, ценил журналистский талант и ради этого прощал бесконечную говорильню. Надежда Константиновна была изумлена, как можно говорить часами, перескакивая с темы на тему, без цели, обо всем. Он приходил к Ульяновым к часу дня, приходили Вера Ивановна и Потресов. Заседания разрастались в 5-6-часовую дискуссию. Крупская видела, что Владимир Ильич устает, теряет работоспособность. Надежда Константиновна попробовала ввести новый порядок, но Юлий не мог без общих разговоров. И Надежда Константиновна казалась ему сухой — говорила только непосредственно о делах "Искры". К счастью, скоро приехал Дан с семьей, и Мартов там стал проводить целые дни.