Прямо к окнам второго этажа большого белого здания Банкетного зала за ночь был подведен помост. Его обтянули черным сукном. Черная плаха и прислоненный к ней огромный, устрашающий в своем грозном изяществе топор с длинной рукояткой явственно говорили о том, что здесь собирались делать. Вокруг помоста, вокруг здания и на самой площади с ночи дежурили полки, и помост издали казался окруженным густой темной решеткой с красным основанием и поднятыми к небу остриями: то стояли суровые, готовые ко всяким неожиданностям пикейщики в красных парадных мундирах.
Толпы народу все прибывали, наиболее ловкие взобрались на карнизы и крыши близлежащих домов, кому-то удалось договориться с их жителями и устроиться у распахнутых, несмотря на мороз, окон; мальчишки гроздьями висели на деревьях. К полудню на площади стало заметно теснее, и темный страх, неосознанный страх толпы шевельнулся в груди Элизабет, пришедшей с Эмили, как и все, посмотреть на великое событие.
Они, хоть и старались прийти на площадь как можно раньше, все же не успели занять самых удобных для наблюдения мест и стояли, зажатые толпой между аркой и противоположным помосту домом. Впрочем плаха и зловещий топор были отсюда хорошо видны.
Толпа все прибывала, пар от дыхания смешивался с отрывками невнятных быстрых разговоров.
— …Как первый, как первый? Марию Стюарт, католичку, тоже ведь казнили, и тем же способом, хе-хе…
— Эк, сравнили. Ее добрая наша Елизавета судила и пэры, только пэры, заметьте. И за что?
— За прелюбодейство.
— Не только; за мужеубийство — раз. За государственную измену и покушение на власть — два. И главное — судил суд равных.
— А казнили не на площади все-таки, а в замке.
— А тут — по всенародному суду, открыто, и казнь перед публикой.
— Бросьте вы, по всенародному. Все судьи, как огласили список, разбежались — и Уайтлок, и Селден, и Сент-Джон. Лорды тоже. Даже Генри Вэн, и тот смылся. Кто судил-то? Пятьдесят человек? Все те же…
— Ну знаете, за такие слова…
— А вы были сами на суде-то?
— Конечно был. Ну не в Расписной палате, а в Вестминстер-холле. Туда всех пускали. В том-то и дело. А вы были?
— Был… А вот генерал Фэрфакс не был. Только леди его крикнула с галереи: он, мол, не так глуп, чтобы в этом участвовать.
— А что, собственно, вы хотите сказать? Его судил народ — за нарушение прав, за кровопролитие, за войну против подданных. Он хотел поработить нас руками шотландцев! Где это слыхано? Он стал врагом своей страны!
— Интересно, а палача уже нашли? Или до сих пор ищут? Говорят, на такое дело никто не соглашается.
— Джентльмены, а вы помните, как у его величества на суде набалдашник соскочил с трости? Я прямо похолодела — как будто голова упала… Предзнаменование.
— Это дело справедливости. Самой чистой справедливости. Вы слышали, как солдаты на суде кричали?
— Это дело рук одного-единственного человека. И все мы знаем какого. Он сам хочет быть королем, еще с Нэсби.
— Говорят, он и подписи под приговором собирал самолично. Угрожал, уговаривал… Не будь его, все бы развалилось…
Ноги у Элизабет совсем закоченели. Толпа прибывала, ее все ощутимее сдавливали сзади, с боков. Она ухватилась за тонкую руку Эмили, боясь потеряться. Кузина, старшая годами, казалась ей гораздо более смелой и стойкой, чем она сама.
В суматохе последнего месяца — странного месяца, полного гнетущего ожидания чего-то небывалого, месяца самых невероятных слухов и неотвратимого, грозно надвигающегося, неведомого переворота, ей так и не удалось толком объясниться с отцом. Он жил в Уайтхолле с Кромвелем и другими генералами, куда доступ ей был заказан. Он все время был чем-то занят, куда-то спешил, с кем-то встречался. И когда Элизабет удавалось повидаться с ним, она чувствовала, что ему не до нее. Он слушал ее рассеянно, смотрел в сторону, и обычная его нежность казалась ей еще более грустной.
— Потом… — говорил он ей, когда она заводила речь о расторжении помолвки. — Потом, дорогая. Я не враг твоему счастью… Ты вольна сама решать свою судьбу, ты разумная и добрая девочка, точь-в-точь мать. Но… потом… Подождем некоторое время…
…Внезапно по толпе прошло движение, сзади слегка нажали, Элизабет вытянула шею и увидела, что на помост прямо из окна второго этажа Банкетного зала стали выходить офицеры. За ними появились два человека в масках, одетые вроде бы моряками, с бородами и в беретах. Один нес веревку.
— Палач и его помощник, — сказали сзади. — Ишь ты, обычный костюм палача надеть не решились…
Тот, что был повыше ростом, подошел к плахе, взял за рукоятку топор и придвинул его изогнутое лезвие к своей ноге, обутой в черный мягкий сапог. Потом окно Банкетного зала распахнулось шире, и из него на помост шагнул невысокий, очень прямой человек в черном, с длинными волосами. Следом вышел епископ, за ним еще офицеры. Все они стали полукругом, огибая плаху, и Элизабет уже не могла отвести взгляда от того, невысокого, кто еще недавно был королем Англии и кому теперь предстояло быть казненным.
Он оглянулся на епископа, вышел из полукруга и шагнул к плахе. Прелат качнулся вслед за ним. Снизу вверх посмотрев на палача, Карл сказал ему что-то, указывая на плаху. Потом в руке его оказался листок бумаги, он подошел ближе к краю помоста (пикейщики внизу ощетинили острия ему навстречу), далеко отвел от глаз руку с листком и высоким голосом начал говорить, заглядывая в листок. Невероятная, неправдоподобная тишина нависла над головами. Но слышно было все равно плохо, голос словно тонул в морозном воздухе, до Элизабет долетали только отдельные слова.
— П-повинны те, — слышала она, — кто встал между мной и парламентом… Грубая сила… Но в чем заключается с свобода? Иметь п-правительство и законы, обеспечивающие личность и собственность…
Дыхание замерло у нее в груди, в памяти всплыла темная ноябрьская ночь, разъезженная грязная дорога, месяц, вышедший из-за туч, осветил часть лица и продолговатую жемчужину серьги, и тот же голос, слегка заикаясь, произнес: «Б-благодарю вас, мисс. К-как это вы не боитесь гулять одна в т-такую ночь?»
Элизабет закусила губу, глаза ее слезились от ветра и напряжения, она всматривалась, вслушивалась в последние слова монарха, с которым столкнула ее на минуту судьба темной осенней ночью на улице родного Кобэма.
— Подданные — и монарх… Пока вы не п-поймете разницу, у вас не будет с-свободы… Я умираю за с-свободу…
Рука с листком безжизненно упала, порыв ледяного ветра взметнул длинные седоватые волосы, Карл обернулся к епископу и стал снимать с себя драгоценности. Потом снял камзол и остался в одной рубашке. Ему подали маленькую шапочку, он надел ее, епископ помог подсунуть под нее волосы. Затем король деревянно, сохраняя неестественную прямоту, шагнул к плахе, стал возле нее на колени и положил голову. Минуты две ничего не происходило. Потом белые руки в кружевных манжетах простерлись вперед, обхватили черный обрубок, и тут же палач взмахнул топором, напрягшись всем телом, и с резким выдохом бросил вниз тяжелое отточенное лезвие. Голова упала с оскорбительным деревянным стуком, мгновенно превратившись в неодушевленный страшный предмет. Человек с веревкой проворно нагнулся, подхватил ее и высоко поднял за волосы, не обращая внимания на стекавшие по рукаву красные струи.
Странный, страдальческий стон сотряс толпу, будто весь старый привычный мир рассекся с этой казнью надвое, распался, перестал существовать; единое тело ее разом качнулось, замерло на мгновение, а потом Элизабет неудержимо понесло вперед и вбок, к помосту. Она тут же потеряла руку Эмили, ее зажало так, что дыхание в груди замерло, и она, спотыкаясь о тысячи ног, старалась только не упасть, иначе смерть… Перед ней, у помоста, взлетали в воздух руки с платками — это давясь, тесня друг друга и продираясь вперед, люди старались омочить платки в священной королевской крови…
Заиграла труба, резкий голос крикнул что-то, и толпу шатнуло назад. Отборные отряды железнобоких начали оттеснять народ от помоста. На Элизабет спереди навалилась чья-то спина, она едва не потеряла равновесие, оглянулась, ища глазами Эмили, но не увидела ее и с внезапной трезвостью поняла, что единственный путь спасения — это боковой проулок, куда можно было, протолкавшись, отступить и избежать смертельного водоворота. Собравши все силы, она выбралась наконец к углу дома. Там было чуть посвободнее, она прижалась спиной к ледяной шершавой стене, прикидывая дальнейший путь, и тут увидела, что чья-то рука взметнулась к ней из толпы. К ней пробирался, борясь отчаянно с плотной стихией человеческих тел, Джерард Уинстэнли.