Два дня спустя он возвращался вечером с холма к своим коровам, которых оставил на лужайке возле хижины Кристофера. Он давно уже не пас большое стадо — уолтонские хозяева нашли себе нового пастуха, но этих еще в апреле оставил ему уехавший в Шотландию хозяин, и Джерард иногда водил их на пастбище к лагерю, а иногда оставлял у дома.

Вечер был погожий. Солнце только что село, и ясная серебристо-розовая заря стояла на небе. Невыразимо грустный запах сена пронизывал воздух.

Он подошел к дому, и сердце его стукнуло тревогой раньше, чем он понял, что произошло.

Дверь распахнута настежь. Коров на лужайке нет. В коровнике — тоже. Их кто-то увел, и это было новое нападение злых сил, прямое воровство, преступление. Но есть же еще какой-то закон в Республике!

Дом бейлифа Неда Саттона стоял в середине села рядом с домом судьи. Джерард постучал, и почти тотчас же дверь открыл сам хозяин — лысый, не старый еще человек с бегающими черными глазами. В комнате сидел и судья Роджерс.

— Ваши коровы… — нехотя сказал Саттон, отводя глаза под вопросами Уинстэнли. — Да, мы конфисковали ваших коров по постановлению суда.

— Но почему? На каком основании?

Судья тяжело поднялся со стула.

— Суд приговорил вас, Бикерстафа и Хейдона к штрафу по десять фунтов с человека и к возмещению судебных издержек в размере 29 шиллингов и одного пенса.

— Но за что? Мы ведь не нарушили закона! Разве парламент издавал когда-нибудь указ, что этого нельзя делать? Мы нарушили только древний порочный обычай.

— Это не обычай, а право прерогативы лорда манора! — Здесь, в доме, Роджерс не казался таким неприступным. Голос его звучал по-стариковски ворчливо. — Кто дал вам право нарушать права лорда? Какой пример вы подаете арендаторам?

— Но, мистер Роджерс, все эти права, все это страшное иго вырвано вместе с королевской властью!

— Не ваше дело рассуждать, — строго перебил судья. — Суд вынес постановление, бейлиф обязан его выполнять. Бикерстаф отказался платить и заключен в тюрьму. Хейдона обнаружить не удалось, его будут искать. А у вас в счет штрафа изъяты коровы.

— Но, господин судья, коровы эти мне не принадлежат. Они не мои, и вы не можете их отобрать. Вы сами нарушили закон. И вам придется за это отвечать.

Судья вдруг взял Неда под локоть и отвел в дальний угол комнаты. Они стали шептаться. Судья доказывал что-то, а Саттон не соглашался. Уинстэнли ждал. Потом судья шагнул к нему и сказал брезгливо:

— Мы ничего против вас не имеем. И объяснения ваши нам не нужны. Нам нужно ваше имущество, которое мы должны конфисковать в возмещение штрафа и судебных расходов.

— Возьмите все мое имущество, я вам не препятствую, — сказал Джерард. — Но коров верните, они не мои!

Маленькие глазки Неда вопросительно глянули на судью, тот кивнул.

— Да ваши коровы уж небось дома вас дожидаются, — сказал Саттон, не глядя на Уинстэнли. — Какой шум из-за них подняли на всю округу.

Он еще раз, как бы спрашивая разрешения продолжать, бросил взгляд на судью. Тот снова важно кивнул. Нед осклабился:

— Мы не успели их увести, а уж арендаторы поскакали и в Кингстон, и в Кобэм, крича, что диггеров преследуют, угнетают, бьют… У вас много защитников, даже слишком много… — Глазки его сощурились, и он в первый раз взглянул в лицо Джерарду. — И к нам приходили. И в общем… У них ваши коровы, они их увели.

— Лучше сказать, отбили, — поправил судья. — Дикий народ… Ну ладно, раз они не ваши, суд на них претендовать не может.

Джерард быстро вышел из дома. Уже за калиткой вытер шляпой разгоряченный лоб. Не так уж все безнадежно! Какие-то посторонние люди, арендаторы (он даже не знал кто!), вступились за него, вызволили его коров… Он вдруг совершенно успокоился. «Царь справедливости дозволил всему этому свершиться, — подумал он, — дабы я мог прославить его дело, которое для меня выше всего — выше собственности, заработка, выше желаний плоти…»

Он шел по улице. Луна, уже заметно ущербная, освещала дорогу. Господи, думал он, пусть берут что хотят. Мяса я уже почти не ем; хлеб, молоко и сыр — вот все, что мне нужно.

Возле дома на лужайке, залитой лунным светом, стояли четыре коровы. Бедные твари являли собой жалкий вид. Они хрипло замычали при виде его. Их бока, спины и головы были избиты, рога у двух поломаны. У одной, похоже, выбит глаз.

Он побежал в хижину, взял ведро и скамеечку, вернулся к несчастным коровам и стал доить одну, горестно оглядывая распухшие от побоев бока и находя на них все новые следы варварского обращения.

— Бедные вы мои, — говорил он, чувствуя лбом тепло большого коровьего бока. — Вы никогда не копали на холме святого Георгия, за что же вас так?

Эти люди, Уильям Старр и Нед Саттон, фригольдеры, лорды маноров и джентри, судьи и прокуроры, палачи нормандского лагеря, шептал он, стараются отнять у меня пищу, и заработок, и свободу моего бедного слабого тела — дóма, в котором дух мой поселился на время; но чем больше они стараются, тем больше тревог и бед приходит в их сердца, и в конце концов они окажутся поверженными. Я же хочу только того, чтобы на земле кончился этот ад, чтобы все жили в любви и мире друг с другом…

Луна все ниже склонялась к горизонту и становилась все краснее, мутнее, печальнее. Над головой выступили крупные августовские звезды. Джерард, превозмогая усталость и боль в плечах, возился с бедными животными. И виделась ему впереди бесконечная вереница ожидавших его бед, он будто знал, что еще и еще придут к нему от прокурора и опять заберут коров — этих и других, соседских; что будут требовать с него денег за судебный процесс, которых ему взять неоткуда; будут посылать на холм проповедников и шпионов, дабы отвратить от него товарищей и расколоть лагерь; будут снова и снова вытаптывать по ночам посевы, ломать инструменты и дико кричать, и выплясывать на обломках, как тогда, в Троицын день, — от радости, что душат дело свободы. А он будет писать жалобы — судьям, командирам Армии, олдерменам и жителям Сити, членам парламента, ученым Оксфорда и Кембриджа, — и все это будет напрасно. Если и ответят ему, то так, как ответил на его просьбу парламент: «Мы заняты сейчас другими, более важными делами; поэтому ответа нашего придется подождать».

Ненависть к диггерам уменьшаться не станет, а будет расти. Потому что эти кроткие бедняки опасны. Да, да, опасны. Они пытаются работать на земле, которая дает лордам доход или десятину; которую можно огородить или обложить штрафом; которую можно продать и выручить деньги. А деньги — их бог; они не отдадут своего, пока души их темны, а сердца алчны. Есть ли вообще смысл взращивать прекрасное древо свободы в проклятом месте, наполненном чертополохом и тернием?

Он отошел от коров, поставил неполное ведро с молоком на землю, вытер руки. Беспощадная истина раскрылась перед ним. Воры и убийцы, одобряемые лживыми проповедниками, правят нацией; законы этого мира — законы тьмы. Вся страна — царство дьявола, потому что правит в ней алчность. И пока эти слуги Вельзевула владеют мечами, тюрьмами, кнутами и виселицами, их не одолеть.

Борьба предстоит долгая, мучительная. Однако оружием, восстанием ничего не добиться, пример левеллеров — тому свидетельство. Их борьба, борьба беднейших, должна состоять в том, чтобы снова и снова выходить на свои скудные поля, снова и снова взрыхлять бесплодную почву, и засевать, и возделывать ее, и жить в братстве и общности друг с другом.

Джерард еще раз взглянул на небо: оно стало теперь совершенно черно, на нем сверкали звезды. До рассвета было еще далеко.

Сумрачный пасторский дом всегда казался пустым, хотя его населяло довольно много народу — дети, слуги, учитель. Но после смерти Маргарет Платтен, урожденной Лайнд, хозяйки и владелицы имения, душа будто ушла из этого дома. В нем поселилась нежилая тишина.