За окошком сгущались зимние февральские сумерки. Было холодно.

— Но как же вы проживете? Вы уже и так голодаете.

— Проживем. Скажи лучше, куда пропал Джон?

Она все еще сжимала в руках мешочек с деньгами.

— Джон теперь ходит к этим… к рантерам. И Роджер Сойер с ним тоже. Из Лондона пришел их проповедник, Лоуренс Кларксон.

— Кларксон? Я, кажется, что-то слышал. И что же?

— Они собираются у Бриджет в доме. Что они там делают, я не знаю, но, когда он приходит от них, пахнет от него гадко: вином, табаком… Ты поговори с ним, а?

— Хорошо. Я понимаю, у нас сейчас трудно. Чтобы сохранить веру в успех, нужна огромная сила, выдержка. А мальчику хочется удовольствий, радостей, хочется немедленных улучшений. Он уже небось и на девушек заглядывается, а? — Лицо его потеплело, он положил ладонь ей на руку. Она встрепенулась и потянулась к нему.

— Я отказала Платтену. Грех не держать обещания, но еще больший грех делать то, против чего вся душа твоя восстает… Он пришел в ярость, затрясся весь. Начал кричать… я уже не помню точно, на меня будто столбняк нашел. Что я падшая женщина и продала душу дьяволу. Что стоит ему захотеть, и меня привяжут голую к телеге, протащат через весь город и высекут на базарной площади как ведьму или уличную девку. — Она закрыла лицо руками. — Но главное, знаешь, что он твердил? Что для него не секрет, чьих рук это дело. Что он будет жаловаться, добьется искоренения зловредной ереси и разорит, как он это сказал… гнездо богохульства.

За дверью раздался шум, возня, послышались удары. Элизабет вздрогнула. Джерард встал, открыл дверь.

— Джон, Роджер, вы как раз и нужны. Что это вы такие веселые?

В хижину вместе с морозным паром ввалились четверо: Джон с Роджером, Уриель и сухонький подвижный человек лет сорока. Небольшое личико бороздили морщины, темные волосы были расчесаны гладко, даже с некоторым щегольством. Губы его были тонки и очень красны, взгляд небольших серых глаз цепко останавливался на собеседнике.

Он уселся рядом с Элизабет, сбоку быстро глянул на нее, потом уставился на Уинстэнли.

— Что-то, брат, лицо у тебя невеселое. Или не соглашается?

Джерард вместо ответа вопросительно посмотрел на мальчиков. Джон, усевшийся было вместе с Роджером на кровать, вскочил. Лицо его пылало.

— М…мистер Уинстэнли, это Лоуренс Кларксон из Лондона. Он… проповедует здесь… почти то же, что и вы…

Роджер сидел молча и тихо икал. По комнате распространялся запах лука и винного перегара. Длинный Уриель с восторгом смотрел на Кларксона безумными блестящими глазами. Тот повернулся к Элизабет:

— А вы будьте добрее, уступите. Сейчас все сердца раскрылись и все объятия распахнулись.

Элизабет вспыхнула.

— Почему вы так со мной разговариваете? Со мной так никто не говорил…

Он не дал ей докончить:

— А почему я должен говорить с вами, как все? Всем, может, нельзя, а мне можно. Да и всем можно. Все мы дети божьи, значит, все братья и сестры. Нам все твердят — душа, душа, бессмертие души, а о теле и забывают. Я вот, например, считаю, что ни посты, ни всякие там моления и воздержания богу от нас не нужны. Мы — твари земные, как скоты или куры, ничем не хуже, и должны получать все, что нам требуется. А запрещать себе или кому-нибудь другому — преступление. За него надо в тюрьму.

Джерард внимательно изучал подвижное, с жестким выражением лицо. Кларксон частил быстро и гладко, не останавливаясь:

— Христос умер за всех, так? Значит, все наши грехи — не только христиан, но и турок там каких-нибудь — все прощены. Это и есть вечная благодать. А то думают некоторые, что бедные все дураки и их можно обмануть всякой там чепухой о загробном воздаянии. Наше рабство — их свобода, наша нищета — их богатство. А мы — не такие уж дураки, правда, ребята? — он подмигнул Джону и Роджеру. Те слушали завороженно. Джерард хотел было возразить, но Кларксон напористо продолжал:

— Я один раз в тюрьме сидел, в Ковентри. Подставил скамейку, гляжу в окошко — мимо люди идут. Ну я высунул голову, стал проповедовать. Толпа собралась — страх! Как на ярмарку. Я им говорю: у тебя много мешков с деньгами, но смотри! Я, господь, приду, как тать в нощи, с ножом в руке и скажу: а ну давай кошелек! Давай, живо! Давай сюда, а не то я перережу твою глотку! Давай его мне, для разбойников и воров, распутных девок и карманников, которые голодают в зачумленных тюрьмах и мерзких подвалах! Они ведь плоть от плоти твоей, и каждый из них в глазах моих не хуже тебя, жирная свинья! Ты видишь, моя рука уже протянулась к тебе. Ты не видишь. Но она протянулась, твое золото и серебро поест ржа, тело твое прогниет изнутри, его пожрет огонь, и ты узнаешь, что нет бога и дьявола, нет света и тьмы, все едино, все общее, все наше!

Элизабет забыла про свою обиду и смотрела во все глаза. Кларксон уже почти нравился ей. В нем угадывалась буйная сила, постоянная готовность к нападению и отпору. Джерард быстро спросил:

— Вы в самом деле хотите поднять меч против богатых?

— Не меч, — тотчас же вскинулся он, — меч ничего не решает. Зачем проливать кровь? Куда лучше напиваться до полусмерти семь раз в неделю и обнимать шлюху на рыночной площади. Думаешь, это хуже, чем отбирать у бедного пахаря последние гроши? — Он победоносно оглядел присутствующих. — Вы скажете, это разврат, я живу в разврате. А когда бедные в тюрьме кричат: «Хлеба, хлеба, хлеба ради Христа!» — это не разврат? Я считаю, что правители и лорды должны ноги целовать у этих вшивых бедняг! Это их собственная плоть и кровь, мы все — увечные, бродяги, нищие, шлюхи, воры — все одна плоть и кровь с богатыми.

Дверь открылась, в хижину вошли Хогрилл, Том, за ними, прихрамывая, Генри.

— Джекоб приехал, — сказал Хогрилл. — Про обязательства расскажет.

— Вот и еще братья, — Кларксон проводил вошедших глазами. — Садитесь, садитесь, не стесняйтесь, какие там обязательства. Вот они, хромые и увечные, соль земли, слава господа. Я, господь, всем рад, потому что во всех вас пребываю.

— Вы — господь? — спросила Элизабет, с изумлением посмотрев на Кларксона.

— Да, я бог. И дьявол тоже. Тот самый змий, понятно? — Его рука изогнулась и, подобно змее, поползла к девушке, будто намереваясь обвиться вокруг нее. Он зашипел, лицо его стало свирепым. Генри нахмурился и по привычке схватился за пояс, там, где прежде торчал эфес шпаги.

— Ну вы, поосторожней. А то как бы вас кара земная…

Кларксон не дал договорить:

— А что я? Я только говорю, что бог находится везде, в человеке и звере, в рыбе и птице, в любом цветке, травке, скотинке. Свет и тьма, дьявол и бог, небеса и преисподняя — не все ли едино?

Он достал из кармана трубку, постучал ею об стол, набил табаком из тряпицы и принялся высекать огонь. Все смотрели на него и молчали. Курение табака было еще новостью. Говорили, что оно так же возбуждает и одуряет, как вино. Элизабет отодвинулась. Кларксон пустил изо рта клуб дыма, в глазах зажегся веселый огонек.

— А греха, я вам говорю, нет совсем. То, что делается с чистым сердцем, чисто. Грех умер, с ним покончено. Если вы — братья во Христе, все законы земные значат для вас не больше, чем законы Англии — для Испании. Вы все равны, как дети перед отцом.

— Вы правы, — неожиданно сказал Уинстэнли. — Бедняки — соль земли и должны получить свободу. Тут я согласен. А вот о грехе — нет. Если нет греха, нет и ответственности.

Кларксон улыбнулся, показав желтые зубы.

— А зачем ответственность? Все в боге, все от бога. Вы только осознайте это, и вам сразу станет легко. Грех — часть божьего замысла. Мы — как реки. Пока живем, отдельны от океана, каждый вроде бы сам по себе. А помрем — вольемся в океан и растворимся в нем, только и всего. Но что-то холодно у вас тут сидеть, да и скучно. Мистрисс Стар меня уж заждалась небось…

Он встал, одернул куртку, твердо глянул на Уинстэнли.

— Вы, если хотите, приходите сегодня вечером, попозже. Мы у Бриджет остановились, там лишних глаз нету. Может, понравится. Вот мальчики, по-моему, довольны, а? — Он церемонно поклонился Элизабет и пошел к двери, но дверь сама, словно по волшебству, отворилась. На пороге стоял Джекоб. Ему пришлось нагнуть голову и втянуть могучие плечи, чтобы войти в хижину.