Генри заходил к нему в хижину, топтался возле стола, читал написанное. Но Джерард всем своим видом показывал: занят, очень занят, потом. Наконец поднял голову:

— Ты что? Что-нибудь случилось?

Генри молчал. Джерард внимательно посмотрел на него и вдруг заметил, что его израненный хроменький диггер Роберт Костер тщательно умыт, подстрижен, подтянут; ус его завивается колечком вверх, и новенькая кожаная перевязь наискось перетягивает грудь. Перед Джерардом стоял бравый армейский офицер. Небрежной рукой он двинул листки на столе:

— Все пишешь? Для Платтена? Думаешь, это что-то изменит? Вас все равно разгонят.

— Ты говоришь «вас»? А сам?

— Ну, нас… — Генри потупился, потом вздернул подбородок и посмотрел в маленькое зарешеченное окошко. За ним виднелось небо — бледное голубое небо весны; в вышине плыли птицы.

— Ты только из Библии ссылки приводишь? — спросил он.

— Нет, это только первая часть. Я еще напишу о нормандских завоевателях… Что власть их отменена с казнью короля и установлением республики… — Он почувствовал, что говорит в пустоту; от этого мысли, выстраданные всей жизнью, казались бледными, стертыми… Генри легонько присвистнул, глаза его не отрывались от неба за окном.

— Это говорилось тысячу раз — парламенту, армии, духовенству, Сити, университетам… Кому еще? Ах да, английскому народу. А ты уверен, что все это нужно твоему народу? Что он от твоих писаний станет хоть чуточку счастливее? Или богаче? Или умнее? Уверен?

— Уверен. — Джерард с удивлением смотрел на Генри. — Это нужно народу. Ты знаешь, что кроме нас, начали работу в Кенте, в Нортгемптоне… Скоро все бедняки выйдут на поля, и тогда…

— А что тогда? — Генри резко обернулся, перевязь скрипнула. — Тогда вас объявят мятежниками и пустят в дело войска, как на нас прошлым маем. — Он машинально коснулся шрама на шее. — И все. Только вы и видели ваше царство. Вон Кромвель, говорят, возвращается из Ирландии. — Генри вдруг остыл, поскучнел, замолчал. Джерард придвинулся к нему вплотную, взял за плечи:

— Генри, скажи, что случилось? Что с тобой? — Внезапная догадка осенила его. — Ты был дома?

Генри высвободил плечи.

— Да. Я видел своих. Мне давно уже сестра сказала, я только тебе не говорил… Друзья отца хлопотали перед Кромвелем. Он отца очень любил, ты знаешь… В общем, я теперь могу жить под своим именем. И долю наследства получил. Был у них — скучно там… Сестры ссорятся с матерью, Джон дерзит… Земля запущена, пивоварня стоит, прислуга разбежалась… Я ведь старший сын, я теперь хозяин. И Элизабет трудно…

Джерард медленно отвернулся. Вот оно что! Генри Годфилд теперь — наследник отцовского имения, хозяин. Глава семьи. Сам Кромвель простил его. Он теперь собственник, офицер, а значит, — с теми, гонителями: пастором, бейлифом, судьей…

— Я понимаю, — сказал он, не глядя на молодого человека. — Я все понимаю… Ты только… Знаешь, не забудь их. Они тебя укрыли, помогли, когда тебе было плохо… И хлеб свой с тобой делили… Ты не забудь об этом…

Комок встал у него в горле, он не мог продолжать. Холод бессилия и одиночества сковал душу, а в сердце проснулась знакомая смертная тяжесть. Она сдавила грудь и удержала готовые было пролиться слезы.

— Да что ты? — сказал Генри. — Ты что обо мне подумал? Да я никогда вашим врагом не стану.

Он подошел к Джерарду сзади и вдруг неловко обнял его и припал головой к плечу, к шее.

Джерард обернулся и крепко обнял Генри последним — прощальным — объятием.

Он снова стоял на пороге пасторского дома и держал в руке небольшую книжку. Первый день пасхальной недели звенел птичьим щебетом; небо было бледно-голубым, высоким, чуть подернутым дымкой.

На страстной неделе ему не только удалось закончить подбор доказательств, но и съездить в Лондон и напечатать у Калверта то, что он написал. Он доказывал правоту своего дела не только Платтену — вся Англия должна поверить в него. Он не терял надежду: его доказательства возымеют наконец силу. И все Платтены в Англии, сколько бы их ни было и в каком бы обличье они не являлись миру, оставят их, бедняков, в покое. Тогда… тогда они станут без опаски работать на земле, все вместе, под благодатным небом, и муки их обретут смысл и воздаяние. Ему представилась жатва. Золотое августовское солнце, пронзительная густая синева неба и золото колосьев в руках. Острыми серпами они срезают тяжелые от налитого зерна стебли, вяжут снопы, заполняют амбары хлебом… Доживут ли они до этого счастья — радостный, вольный труд, общий хлеб, общие склады… Каждому досыта. И сознание, что мир наконец живет по справедливости.

Пастор был вежлив, снисходителен. Да, сказал он, он возьмет это и прочтет, но сейчас ему недосуг, началась пахота, да и праздник требует священной службы.

В пятницу на пасхальной неделе день был погожий, все вышли работать. В поле Роджер Сойер водил тощую лошадку с плугом; Полмер рыхлил землю под бобы; Хогрилл, привязав лукошко с семенами на шею, одной рукой разбрасывал семена, и они ложились во влажную, подогретую солнцем землю.

Джерард и Джилс Чайлд копали грядки под овощи возле хижин. Им помогали дети, сосредоточенно работая мотыгами, слишком тяжелыми для их рук. Женщины затеяли большую стирку, веревка возле одной из хижин пестрела разноцветными чулками, рубашками, детскими штанишками. Жаворонки заливались в небе.

Все были так заняты работой, что подняли головы и выпрямились уже тогда, когда толпа была совсем близко. Впереди чернело одеяние Платтена, рядом шел Томас Саттон с топором в руке. Пять или шесть человек несли зажженные факелы, тускло трепетавшие в солнечном свете. За ними — еще с полсотни арендаторов с дубинками.

«Это конец», — сразу подумал Джерард. Бросил мотыгу на землю, отряхнул руки и шагнул навстречу толпе.

Платтен не взглянул на него. Приказал факельщикам:

— Дома сжечь. Посмотрите только, нет ли кого внутри.

Несколько человек бросились к хижинам, заглядывая в двери и окна, постукивая по стенам:

— Выходи! Выходи все, кто там! Мы сейчас подожжем дома! Живее!

Дженни выскочила с ребенком на руках, горестно охнула, сорвала белье с веревки. Из другой хижины вывели под руки смертельно бледную, с черными кругами вокруг глаз Дороти. Матери подхватили детей на руки и отошли к грядкам, за спину к Джерарду. Он решительно подошел к Платтену.

— Пастор! — сказал он. — Пастор! Вы же обещали. Я написал вам то, что вы требовали.

Платтен, по-прежнему не глядя, резко отмахнулся.

— Отойдите, мы сейчас будем поджигать дома. Эй, Питер, Ральф! Что стоите? Тащите соломы, так ведь не загорится!

— Но что случилось? — добивался Джерард. — За что? Ответьте!

Пастор вдруг сжал кулаки и заорал, наступая и топая ногами:

— Вон! Вон отсюда! Вот мой ответ! Чтобы духу вашего здесь не было — вас и ваших ублюдков! Бесы, порождение преисподней! Я изгоняю вас — властью, данной мне от бога!

— От бога?! — Из-за спины Джерарда выскочил Роджер Сойер. — От бога?! — крикнул он срывающимся высоким голосом, сжимая кулаки. — Да разве вы — от бога? Вы сейчас — первый христопродавец! Иуда!.. Что вы говорите нам в церкви? А сами… Вы… Да вы сами разрушаете в нас веру! И в нас, и в них! — он протянул руку в сторону карателей. — Да вас самого… Убить надо, вот что!..

Дженни с младенцем на руках рванулась вперед, прикрывая его собой.

— Не слушайте его, — заговорила она низким грудным голосом, снизу вверх глядя на пастора. — Не слушайте его, ваше преподобие, он не знает, что говорит… Мальчишка еще, ваше преподобие. Молчи! — прикрикнула она на Роджера, который пытался еще что-то говорить. — Ваше преподобие! — она крепче сжала нежную спинку ребенка. — Я понимаю, вы хотите разрушить… Наши дома… Хорошо, мы уйдем, в другое место, куда-нибудь… Но не жгите добро, разрушьте и ладно, а? Ведь дерево нам недешево досталось. Мы его возьмем, мы бедные люди… Зачем жечь-то?..

— Нет! Нет! — крикнул пастор ей в лицо. Зубы его оскалились, глаза вылезали из орбит. — Замолчи, женщина! Эй вы! Поджигайте, чего стоите! Мы спалим все дотла, и вон отсюда, вон, вон! Это язычники, поганые твари, они не знают бога! Не бойтесь, ничего не бойтесь, вы служите господу. Жгите все, чтобы они не понастроили опять!..