— Курако Михаил! Повтори, что я сказал.

Перед ним стоял корпусный священник, ожидая ответа. Курако не мог повторить.

— Ступай в угол и повторяй за мной.

На безымянном пальце правой руки поп носил толстое золотое кольцо. Он больно стукнул им Курако по лбу. Покраснев, маленький черноглазый кадет вызывающе ответил:

— Не буду я повторять!

Поп рванулся.

— Попробуй, тронь! — закричал Курако.

Он стоял пригнувшись, глядя упорным, ненавидящим взглядом. Поп схватил его за ухо и потащил. Курако изо всех сил укусил толстую волосатую руку. Священник отпрянул, увидел дикие глаза кадета и выбежал из класса. Мальчика вызвали к директору, старому, заслуженному генералу. Директор потребовал, чтобы Курако немедленно извинился перед законоучителем.

— Не буду! Он первый ударил, — упрямо ответил кадет.

Генерал пригрозил исключением из корпуса. Напрасно. Угрозы и увещевания не заставили Курако покориться.

Класс был выстроен, Курако стоял на три шага впереди, поп читал ему нотацию. На первый раз Курако отделался выговором и низким баллом в графе поведения. Но вскоре выяснилось, что в корпусе его держать нельзя. В кадетских корпусах готовят будущих офицеров и с детства приучают к военной муштровке. Курако же совершенно не выносил принуждения. Множеством проступков он нарушал корпусную дисциплину. Михаила Курако сажали в карцер, под звуки барабанной дроби, в присутствии всех кадетов его подвергли самому позорному наказанию срезали погоны, — ничто не могло сломить его своеволия. Неисправимый кадет был исключен из корпуса три месяца спустя после поступления.

В черном мундирчике без погон Курако спустился в приемную, где его уже ждала мать, вызванная директором. Он шел, потупившись, по скользкому, блестящему паркету, впервые, быть может, терзаясь раскаянием: мать была единственным человеком в мире, перед которым он чувствовал себя виноватым. Они ехали домой в санях, в закрытом, так называемом «архиерейском», возке. Дома их встретил отец, седоватый, чисто выбритый, с аккуратно подстриженными бакенбардами. Привыкший в делах скрывать истинные свои чувства под личиной корректности и внешней благопристойности, он и в разговоре с сыном не давал воли сердцу, а вычитывал мораль, словно по книжке. Михась стоял у стены, смутно чувствуя, как чужд ему этот старый, чопорный человек и с нетерпением ожидал, когда, наконец, он кончит.

Отец велел готовиться в третий класс гимназии с приглашенным репетитором и больше сыном не занимался.

В усадьбе все шло по видимости гладко, но иногда по ночам Михась просыпался от доносившегося сквозь стены крика. Это ссорились мать и отец. Что-то надломилось в жизни семьи со смертью деда. Рухнуло то, чем определялся весь распорядок дома.

Итак, Курако готовился к экзаменам в гимназию. Кроме учебников, в его распоряжении была богатейшая библиотека Арцымовича. Он прочел много книг по географии, истории, физике, естествознанию. Его память была необыкновенной: прочитанное отлагалось в мозгу с фотографической точностью, и свежесть отпечатка, казалось, не страдала от времени. Репетитор остерегался с ним спорить.

Мальчик мгновенно, никогда не затрудняясь, разыскивал в книгах соответствующую страницу и торжествующе прочитывал строки, в которых почти дословно содержалось какое-либо его утверждение.

Он знал наизусть поэмы Пушкина, Лермонтова, Некрасова, прочел некоторые романы Тургенева, Достоевского, Толстого. Самым обширным в библиотеке Арцымовича был исторический раздел. Там охотнее всего рылся Курако. Его волновала жизнь знакомых еще со слов деда, легендарных героев античного мира; он с жадностью читал описания походов Юлия Цезаря, Александра Македонского.

Наконец, наступили дни экзаменов. Мать повезла Михася в уездный город Горки, где находилась ближайшая гимназия. Курако выдержал на круглые пятерки. Мать устроила его в пансион. При прощании он твердо сказал, что из гимназии его не исключат. Начался учебный год. Курако заставил себя подчиниться установлениям школьной дисциплины. По всем предметам он шел первым. Но вскоре злые сплетни окружили семейную жизнь родителей Курако. Михась был вызван в кабинет директора, где разыгралась дикая сцена. Когда директор попытался изложить мальчику содержание сплетен, касавшихся его матери, и сообщить о невозможности его дальнейшего пребывания в гимназии, Курако покраснел и губы его задрожали. Торопясь закончить неприятное объяснение, директор продолжал говорить, но Курако вдруг расстегнул пояс с блестящей гимназической бляхой и бросил директору в лицо. Что-то крича, Курако в исступлении отрывал одну за другой блестящие пуговицы и швырял в директора. Растерзанный, без пояса, он выбежал из кабинета, пронесся по коридорам, оттолкнул в швейцарской сторожа, сорвал с вешалки шинель,, растоптал фуражку и исчез.

Через несколько дней в морозный зимний вечер он явился в усадьбу. На стук открыла старая няня и всплеснула руками, увидев Михася без шапки, в истрепанной одежде, с тяжелой суковатой палкой. Путь от города— 120 верст — он проделал пешком...

Снова его окружает мир знакомых, покойных вещей: чинно расставленные кресла в чехлах, фамильные портреты в тяжелых рамах. Вот дедовская библиотечная комната, в которую сейчас редко кто заходит. Он перелистывает одну за другою с десяток книг, но не прочитывает и страницы. Ему тесно и скучно в этом большом барском доме. Серьезный разговор с матерью о его дальнейших занятиях не приводит ни к чему. Ни в какие гимназии он больше не будет готовиться — это его твердое решение. Михась спасается от жалостливых вздохов обитателей усадьбы в ближайшей деревне. Тут он скоро находит друзей среди крестьянской голытьбы. Отчаянным деревенским парням по душе этот смелый и сильный барчук, оторвавшийся от помещичьего дома.

Он редко бывает в усадьбе, -находя приют у молочного брата Петра Максименко или у других ребят. Днюя и ночуя в подслеповатых деревенских хатах, где зимой вместе с людьми ютился домашний скот, Курако насмотрелся народного горя. Он видел, как женщины, постаревшие не по возрасту, сучат нитку всю долгую зимнюю ночь при свете коптящей лучины; видел, как мужики исходят потом на пашне, изводя жалких лошадей; видел, как измученная семья радуется смерти новорожденного.

То, что видел Курако на своей родине, в глуши Могилевщины, переживало крестьянство далеко вокруг. Деревня нищала, крестьянство страдало от безземелья, поборов, вечных недородов. Крепли фольварки литовских, белорусских и польских магнатов. Помещики заводили крупные винокуренные, молочные и крахмалоделательные хозяйства. Где-то проводились железные дороги, строились фабрики, заводы. Требовалась дешевая рабочая сила. Сколько угодно ее можно было черпать среди голодной, отчаявшейся деревенской бедноты.

Иногда из города приезжали на побывку ушедшие туда люди, не похожие на деревенских, в пиджаках, картузах и сапогах, с гармошками. Они держались смело, не ломали перед урядником шапку, словно оставили на заводах и шахтах мужицкую робость вместе с мужицкой одеждой. Всякий раз с ними уходили двое или трое, а жизнь деревни катилась по-прежнему.

За недоимки у крестьян отбирали скот; бабы плакали, мужики кланялись уряднику. Он часто бил их по лицу, они смиренно стояли, опустив головы. Курако дрожал от возмущения, когда видел эти сцены. Однажды он кинулся с кулаками на урядника; мужики сами схватили его и скрутили руки.

Приближалась новая осень, новый учебный год. Урядник, много раз жаловавшийся Генусе на бесчинства ее сына, посоветовал - отдать его в уездное земледельческое училище, куда принимали крестьян, мещан, а также отчаянных дворянских детей, исключенных отовсюду. Директор училища славился тем, что справлялся с любым озорником. Генуся уговорила сына поступить туда.

В земледельческом училище разыгрался последний акт драмы отрочества Курако. Он чуть ли не с первого взгляда возненавидел длинного костлявого директора, с уродливо выпирающим подбородком и жесткими, холодными глазами. Держа за руку сына, пятнадцатилетнего подростка, с пушком на губах, с живыми, умными глазами, невысокого роста, но исключительно закаленного и крепкого физически, Генуся смущенно говорила о его непокорном характере.