Особенно любила Сонечка, когда Иван Андреевич изображал в лицах сказочных зверей. Он становился при этом то настоящим волком с устрашающе оскаленной пастью, то хитрой лисицей, приветливо-лицемерно машущей пушистым хвостом, то неуклюжим медведем, добродушно протягивающим большую лапу. Эти превращения немало смущали чопорную француженку-гувернантку, с испугом глядевшую на Крылова из дальнего угла гостиной.

Потом он отправлялся гулять по Москве. На каждом шагу его встречали церкви и церковенки с пузатыми, как луковицы, куполами, стремящимися кверху колокольнями и звонницами, с нищими старушками на папертях. Одних только Никол было видимо-невидимо: Никола явленный, Никола дербентский, Никола — большой крест, Никола — красный звон, Никола — на щепах, Никола — в столпах, Никола — в кошелях, Никола — в драчах, Никола — в воробине, Никола — на болвановке, Никола — в котелках, Никола — в Хамовниках, Никола — на курьих ножках!..

Но Крылова влекли не церкви: он не отличался набожностью. Иван Андреевич любил народные сборища, кипение жизни, шумные гулянья. В особенности занимало его гулянье в Сокольниках, на которое стекалась вся Москва. Множество людей всякого звания толпилось там среди богатых турецких и китайских палаток с роскошно накрытыми столами и крепостными оркестрами, принадлежавшими знатным вельможам и богачам, среди чуть прикрытых сверху тряпками хворостяных шалашей с дымящимся, продавленным с боков самоваром и единственным бойко поющим пастушьим рожком. По дорогам и аллеям красовались модные кареты, запряженные цугом, и древние, прапрадедовские колымаги и рыдваны, щеголявшие веревочной сбруей. Кругом повсюду веселились, горланили песни, плясали барыню, захмелев от браги и ерофеича. Крылов под вечер возвращался домой, словно обновленный.

Как-то раз проходя по Тверской, Иван Андреевич заметил необычную афишу:

«КИНЕТОЗОГРАФИЯ.

Г. Робертсон имеет честь известить, что представление кинетозографии вскоре прекратится; он приглашает почтенных особ, коим еще неизвестны представления механических картин, его удостоить своим присутствием. Он продолжает представлять бурю на открытом море, со всеми случайностями кораблекрушения; сия картина ныне доведена до своего совершенства. Гидравлические эксперименты над водою и огнем будут представлены сегодня, завтра и в понедельник, против театра на Петровке, в 6 1/2 ч. пополудни».

Из любопытства он пошел на сеанс «кинетозографии».

Это был крошечный театр, состоящий из нескольких перемен разных видов: то Зимний дворец с огромной площадью перед ним, то селение с церковью, то прозрачное озеро с рощами вокруг него. По озеру плавали лодки, по небу ходили прозрачные облака, затем темнело, и выплывала полная луна! Наконец происходила и страшная буря на море. Взмывали до самых небес сердитые, черные волны. Корабль тонул. Матросы на шлюпке носились по волнам… Иван Андреевич даже подумал: не символ ли это его тревожной и походной жизни? Не такова ли и его горькая доля?

У Елизаветы Ивановны устраивались вечера, и на них приглашали московских сочинителей — читать стихи, рассуждать о новостях. Их ожидал обильный ужин. Собиралось избранное общество. В этот вечер пришел старый знакомец Крылова — Иван Иванович Дмитриев. С ним и другой московский стихотворец, всеобщий любимец и забавник — Василий Львович Пушкин. Василию Львовичу нравилось быть популярным. Он щегольски одевался, затягивался в корсет, носил на ленте лорнет. Во франтовском жилете, фраке мышиного цвета, в пышном накрахмаленном жабо, он сидел в кресле около Дмитриева и с упоением рассказывал о недавнем путешествии во Францию. Иван Иванович слушал его с серьезным, исполненным достоинства видом и слегка улыбался. Василий Львович был давним другом Дмитриева и единомышленником. Тут же находился Павел Иванович Кутузов — сенатор-стихотворец, попечитель Московского университета, ярый враг Карамзина. Вокруг них столпились молодые дамы и девицы — любительницы поэзии. Иван Андреевич сидел на диване и молча слушал.

Разговор зашел о модном тогда сочинительстве стихов на заданные рифмы — буриме. Василий Львович считался великим искусником на такие стихи. Одна из молоденьких девиц заметила, что Павлу Ивановичу подобных стихов не написать. «Да знаете ли вы, сударыня, что я на заданные рифмы лучше всякого стихи напишу!» — вспылил честолюбивый сенатор. «Не напишете». — «Не угодно ли попробовать?» — обиженно предложил Павел Иванович. Девица осмотрелась кругом, подумала и, услышав, что кто-то из гостей с жаром толковал о персидской войне и наших пленных, сказала: «Извольте: вот вам четыре рифмы: плен, оковы, безмен, подковы. Даю вам сроку до конца ужина». Павел Иванович с раскрасневшимся лицом вынул карандаш и погрузился в думу. Через несколько минут он с торжеством воскликнул: «Слушайте, сударыня! А вы, господа, будьте нашими судьями!» — и начал громко читать сочиненные им стихи:

Все захлопали в ладоши и стали хвалить стихи. Один лишь Василий Львович помрачнел и молчал. Иван Андреевич незаметно улыбался. «Неужели можно тешиться подобными пустяками? — думалось ему. — Разве это литература? Забава для гостиных, развлечение в праздном времяпрепровождении».

Заговорили о французах и Наполеоне, о возможной войне с ним. Дмитриев стал рассказывать о том, как на днях какой-то помещик, отставной прапорщик и громогласный толстяк, в великом раздражении на французов кричал в Английском клубе: «Подавай мне этого мошенника Буонапартия! Я его на веревке в клуб приведу». Один из посетителей клуба спросил у Василия Львовича: не известный ли это генерал и где он служил? На этот вопрос, продолжал Дмитриев, Василий Львович ответил блестящим экспромтом. Все стали просить, чтобы Пушкин их познакомил со своими стихами. Василий Львович снова расцвел, почувствовав себя в центре внимания. Он заулыбался, поправил жабо и повторил свой удачно составленный экспромт:

Все рассмеялись. Василий Львович был очень доволен и, чтобы закрепить свой успех, стал пресмешно рассказывать про то, как московские модницы тратят бешеные деньги на наряды во французском магазине на Кузнецком мосту у мадам Обер-Шальми. Эту мадам давно уже прозвали Обер-шельмой — столько доверчивых людей она разоряет.

Крылову рассказ понравился. Модные лавки стали настоящим бичом. Иностранные проходимцы пользуются доверчивостью московских барынь, их погоней за модой и безжалостно обирают их. Он тут же подумал, что стоит написать об этом комедию.

Тем временем гости перешли в столовую и уселись за ужин. За ужином Иван Андреевич много и со вкусом ел, не утруждая себя разговорами. Крылов давно не имел собственного угла и за годы скитаний привык чувствовать себя как дома под любым кровом. Находясь постоянно на людях, он наблюдал за ними, слушал разговоры окружающих, подмечал их характерные черты. Сам он теперь предпочитал сохранять молчание и редко говорил о своей жизни и о себе. Он словно копил наблюдения, услышанные разговоры, пережитые события на будущее.

Афиша торжественно извещала о том, что «Сего 1804 года, января 25 дня, в воскресенье, на Петровском театре представлена будет в первый раз новая комедия в одном действии, соч. г. Крылова: „ПИРОГ“ в пользу актера и актрисы Сандуновых». Помимо комедии, шла в этот день и модная опера «Русалка», в которой г-жа Сандунова выступала с особенным успехом. Спектакль давался для бенефиса Сандуновых и должен был поправить их материальные дела, так как давно уже дирекция театра не выплачивала актерам жалованья.