Вот кажется мне, что надо нырнуть и достать горсть воспоминаний о том, как жили в доме отца Льва Николаевича. Буду писать, хотя мокрый песок, может быть, прольется между пальцами, убывая.

Пушкин в «Евгении Онегине» называл помещиков своего времени равнодушными счастливцами, птенцами школы Левшина.

Левшин был тульским помещиком, теоретиком помещичьего хозяйства. Были ли ученики его, птенцы его гнезда, равнодушными, были ли они счастливы?

Старые русские усадьбы красивы, но стояли они недолго, и редко их достраивали. Помните в «Мертвых душах» описание дома Манилова?

Мебель не до конца обита, иные кресла покрыты рогожами, на столе, рядом со щегольским подсвечником, стоит позеленелый урод, весь в сале. Манилов думает, что он все закончит, но явно, что дом не будет завершен.

Старые доекатерининские постройки были просты.

Лев Николаевич в одном романе, который он не кончил, описывал старую Ясную Поляну и дом помещика Михаила Бабоедова.

«Двор у него был большой на горе, с краю, под двумя соснами. И дом на двух срубах в две связи липовые, с высоким крыльцом. Сам он не жил дома, а был на службе в полку…»

Нарядные русские усадьбы начали строиться во второй половине XVIII века, когда дворяне приехали на свои земли домой из обязательной службы.

Лев Николаевич думал, что каменный одноэтажный дом строился Волконским для дворовых. Вероятнее, что это помещичий дом старых владельцев имения. Дом-дворец Волконский не достроил, хотя успел поставить ворота, проложить аллеи, вырыть пруды, построить оранжереи, разбить сад.

Крепостной оркестр играл по утрам в центре сада во время прогулок генерала с дочерью.

После смерти старого князя музыканты разошлись: кто снова стал садовником, кто официантом. Музыка в усадьбе замолкла.

Дом еще стоял при первых наследниках.

Потом дом продали.

Продажа старого дома произошла как будто случайно, из-за проигрыша в штосс. В дневнике 1855 года 28 января Лев Николаевич записывает: «Два дня и две ночи играл в штосс. Результат понятный — проигрыш всего яснополянского дома».

Эта случайность долго подготовлялась. Дом был не по средствам внукам Волконского, хотя Лев Николаевич не хотел продавать дома; вместо него продавал за долги наследственные деревеньки, хлеб и лошадей, лес — все время в убыток себе, выпрашивая у покупщиков деньги вперед.

Но и прижатый долгами, он писал брату Сергею Николаевичу из станицы Старогладковской 28 марта 1852 года:

«Ясенский дом — не потому, чтобы я его ценил во сколько-нибудь, но потому, что он мне дорог по воспоминаниям, — я не продам ни за что, и это — последняя вещь, с которой я решусь расстаться».

Сергей Николаевич возражал против продажи деревень, советуя продолжать продавать леса и строения. Он перечисляет:

«Чепыж, овраг Грумантский, роща за почтовым двором и круглый березник, у тебя же еще останется осинник молодой, который с нуждой, но тоже можно продать, и большой дом, к которому по твоему желанию должно приступить к последнему, но мне кажется, что если он простоит без всякого ремонта еще несколько лет (а ремонт оного довольно значительный), то он действительно будет только годен как сувенир…»

Сергей Николаевич, любитель цыган и охоты, уже разлюбил сувенир. Лев Николаевич держался за дом еще три года, а потом писал тетеньке: «…Передайте ему (Валерьяну Толстому. — В.Ш.) от меня, что я благодарю его за продажу дома (я было потерял всякую надежду на такую удачную продажу) и за присылку денег, предназначенных на покупку лошадей и так и истраченных».

Но вернемся к прошлому.

Шел 1832 год; дом еще не был достроен и потому не нуждался в ремонте.

Отец Льва Николаевича, разорившийся подполковник в отставке, на приданое жены дом почти достроил, но не обставил.

Об отце Льва Николаевича мы знаем довольно много; мать Толстой не помнил, он создал себе память о ней из самого лучшего, что он знал в жизни, сделал ее нежной, мечтательной, любящей.

Марья Николаевна Волконская была сентиментальна и мечтательна, но решительна; с подругами своими, сестрами-англичанками, она не только говорила о нежной дружбе, но и выдала их замуж, дав неслыханное приданое: одной пятьдесят тысяч, другой — семьдесят пять.

Денег в доме было немного, и рано начали занимать, а Николаю Ильичу нужно было выкупать проданные с торгов имения, беспутно прожитые отцом. Он вил гнездо в спорах, в судах, в запутанных сделках и в спокойной работе просто и далеко видящего хозяина.

Дом не достроен и не совсем меблирован.

Он огромен, кажется, что комнаты его никогда не сосчитаешь.

Расскажем об обычном дне этого дома, об обеде семьи в большом зале и попутно расскажем судьбы людей.

Решим, были ли они счастливы и равнодушны.

Обеда дожидались, собравшись в гостиной. Здесь был диван и круглый стол, и кресла — одни дубовые, другие — под красное дерево. На стенах висели два трюмо. Небогатая комната в отражениях была как бы в двух кусках вставлена в резные золотые рамы.

Николай Ильич отдыхал в своем кабинете на диване, обитом зеленым сафьяном. Он выходит, обутый в мягкие сапоги без каблуков, подходит быстрыми шагами к старухе матери, смотрит на нее добрыми, красивыми и печальными глазами, отдает свою трубку лакею грациозным мужественным движением. Старая губернаторша улыбается сыну, он целует ее руку. Пелагея Николаевна целует сына в лоб.

Любимый сын, твердый хозяин — замена доброго, беспутного мужа.

Фамильная гордость Толстого как бы сосредоточивалась на памяти о роде бабушки — Горчаковых.

Она была дочерью старшего из князей Горчаковых.

Толстые были менее знатны, и Лев Николаевич историю своего рода знал неточно.

Было известно, что первый граф Толстой, Петр Андреевич, был умен и коварен, смел и неверен с друзьями; умер он в жестокой тюрьме Соловецкого монастыря, где узников смиряли битьем и голодом.

Про деда своего, Илью Андреевича, Лев Николаевич писал, анализируя жизнь его по пунктам.

«Имущество расстроенное, большое состояние, небрежность, затеи, непоследовательность, роскошь глупая.

Общественное. Тщеславие, добродушие, уважение к знатным».

Не будем идти последовательно за Толстым. В продолжении сказано:

«Умственное. Глуп, не образован совсем».

Илья Андреевич Толстой не был совсем не образован; он кончил морской кадетский корпус, служил на флоте, потом в Преображенском полку, дослужился до бригадира — этот чин был пределом для знатного человека средних способностей.

Илья Андреевич был верен жене, любил роскошь и грандиозное добродушное гостеприимство.

В хлебосольной Москве он славился умением добывать к столу необыкновенных осетров, к которым относился эстетически. Разорился он незаметно, разорение было ускорено пожаром Москвы.

На сожженное имущество Илья Андреевич подал преувеличенный счет, который целиком не был удовлетворен.

Патриотических подвигов при оставлении Москвы как будто он не оказывал, но ни в чем дурном не был замечен.

Пришлось просить о месте: в 1815 году Илья Андреевич получил должность казанского губернатора. Карточная игра, гостеприимство, барская небрежность, ссора с губернским предводителем дворянства скоро поставили Илью Андреевича в трудное положение; говорят, что он взятки брал только с откупщика: не брать с него мзды было бы просто вольномыслие.

Пелагея Николаевна с заднего крыльца брала взятки тайно, но бестолково.

Злоупотребления Ильи Андреевича были невелики, его обвиняли только «в подозрительном небрежении в делах по местам, правлению подчиненным», а также в «явной слабости и в недостатках знания в должности».

Губернатор умер внезапно в 1820 году, под следствием.

H. Н. Гусев в своей книге возможность самоубийства отрицает, приводя тому многие доказательства.

Сын губернатора оказался вдруг обездоленным, с избалованной матерью на руках, с наследством, которое не стоило долгов.