– Крестинский? – удивляется Каганович. – Он был большевик. У Ленина есть замечательная фраза, которой я всегда гордился, что среди евреев пропорционально больше революционеров, чем среди других наций.

– А это так и есть.

– Так и есть. Нет, о Ленине нельзя говорить ни в коем случае, что он антисемист.

– А о Сталине? Был ли Сталин антисемитом?

– О Сталине я вам скажу следующее. Есть высказывания Сталина по этому вопросу – о том, что антисемитизм у нас уголовно наказуем. Сталин не был антисемистом. Но жизнь так сложилась, что его противники были евреи. Зиновьев, Каменев, Троцкий… Что ему оставалось делать, если почти все его враги – евреи?

Затем, он был политически и национально очень щепетилен и осторожен по характеру.

Я вам рассказываю интимное…

Я вам рассказываю интимное. Он щепетильно и настороженно относился к национальному вопросу. Но боялся Сталин того, что у евреев много мелкобуржуазных элементов, и они могут мешать движению. Но это не антисемитизм. Иногда появлялись отдельные моменты, но у него четкость была очень большая.

– Вы же работали с ним вместе столько лет!

– Но это единственный пример, – говорит дочь.

– Не единственный! – горячо возражает отец. – Мехлис был близкий ему человек, Канер был близкий человек. В секретариате у него евреи работали. Маговер в секретариате у него работал, еврей. Вайнштейн был у него заместителем в наркомнаце.

– Это в двадцатые годы, – поясняет Мая Лазаревна. – А потом уже…

– И потом – наркомов много, – говорю я. – Ванников…

– Ванников – он не был так близок, – говорит Каганович.

– Дымшиц держался, – добавляет Мая Лазаревна.

– Дымшиц к нему никакого отношения не имел. Он при нем не работал.

Сталин много раз со мной говорил: почему вы говорите мне «вы», а не ты? Я тебе буду говорить «ты». Давай за брудершафт! Выпили. Я продолжаю ему говорить «вы». Он говорит: Что же это такое? Выпили за брудершафт, а ты мне говоришь «вы»? Я говорю: А вы Ленину говорили «ты»? Он задумался. Нет, – говорит, – я ему говорил «вы». «А почему?» Не мог. Вот и я, – говорю, – не могу. – «Здорово ты меня посадил!» При людях разговор был.

– А он вам говорил «ты»?

– «Вы» тоже говорил.

– А называли его «товарищ Сталин»?

– Да. Он мне вначале говорил «ты», а потом, когда я ему продолжал говорить «вы», он мне начал говорить «вы». Я ему говорю: «Товарищ Сталин». Он вроде не слушает, я опять ему: «Товарищ Сталин». – Что тебе «товарищ Сталин»? – смеется.

– А где-то было написано, что ты его Кобой звал, – говорит дочь.

– Кобой я его никогда не звал. Ворошилов его звал Кобой иногда. А так ни Молотов, ни я, никто его Кобой не называл.

– Молотов говорил – иногда называл, – говорю я.

– Очень редко. Сталин иногда меня «Лазарь» звал. С Молотовым мы вначале были на «вы», а потом перешли на «ты».

– Я был свидетелем одного вашего телефонного разговора с Молотовым. Я сидел вот так возле Вячеслава Михайловича, а вы ему позвонили на праздник какой-то. И я помню – на «ты».

– Это неверно говорят, будто я с Молотовым был не в дружбе. Вранье это. Мы проводили пленумы ЦК, когда вместе работали секретарями ЦК, очень дружно работали. И всегда, когда я выносил на Оргбюро ЦК предложения, он меня поддерживал. Когда он пришел в Совнарком, а я стал министром путей сообщения, с тех пор ort всегда был на стороне Госплана.

Привожу запись из моего молотовского дневника.

…В отношениях Молотова с Маленковым и Кагановичем соблюдалась прежняя субординация.

– Вы не звонили Маленкову? – спросил я.

– Чего это я буду звонить? Обычно они мне всегда звонили! – ответил Молотов.

…Сегодня, в день 40-летия Победы, позвонил Каганович Молотову. Вот что отвечал ему Вячеслав Михайлович по телефону:

«Лазарь? Здравствуй, здравствуй. И я поздравляю. Как? Я не расслышал. Я очень глухой стал. Я плохо слышу. Да, это я понимаю, конечно. Спасибо. А я тебя поздравляю, потому что это наше общее дело – борьба за нашу армию, за наш народ, который побеждает.

Это необходимо, но дается трудно. Как ты живешь? Как, мол, ты живешь? Неважно. Так и не было никакого ответа? Не было? Это плохо, конечно. Я ведь даже не понимаю, почему. Неожиданно меня вызвали, кончилось благополучно. Но почему тебя не вызвали, я не понимаю. Кто-то тут мешает. А Маленков-то вообще… Я думаю, я боюсь, почему ты на меня за это сердишься? Это так? Не так. Я всегда сочувствовал и сочувствую, чтобы с тобой этот вопрос был решен положительно. Ну счастливо. Спасибо. Я тебе желаю тоже всего лучшего. До свиданья».

– Кагановича не восстановили. Почему непонятно, – говорит Молотов. – В своё время мы много переживали в связи с той борьбой. Мы били правых… (9.05.1985)

– Мы с ним часто спорили. Допустим, распределяем автомашины. Он поддерживал меня, но ведь он Предсовнаркома, надо дать другому, третьему. Я потом был первым заместителем Предсовмина, знаю, что это такое… Я понимаю, что трудно распределять, а я требую для себя побольше. Я был производственником, хозяином. Резервы накапливал. Я резервы держал в руках. На этой почве у нас были споры. Только на этой почве, на деловой. Разве можно считать деловые споры за недружелюбие? Это глупость. У Серго были еще большие споры с Молотовым.

– Молотов рассказывал, как они дрались с Серго. Бухарин мирил их.

– Это он рассказывал? Я удивляюсь, что он рассказывал. У меня не доходило до таких споров…

– А где вы живете? – интересуется Каганович.

– Возле метро «Проспект мира».

– Ближе к Сухаревской, – замечает Каганович. – Квартира трехкомнатная? Живете вместе? Теперь сынам нужна квартира скоро. Вот, между прочим, к вопросам о трудностях. Забывают люди, что у нас молодое поколение растет. Получили муж и жена трехкомнатную квартиру,

через двадцать лет вырос сын, женился, привел жену. Куда деваться?

Ваш Союз писателей РСФСР помещается в бывшем управлении геологии. Там Губкин работал. Я как бывший наркомтяжпром приезжал туда, в управление геологии. Скажите Михалкову, что он сидит в кабинете Губкина, куда Каганович как наркомтяжпром приезжал…

– Я хочу вас сфотографировать, – говорю Лазарю Моисеевичу.

– Надо было до разговора…

Я все-таки сделал несколько снимков, хоть Каганович говорил, что неважно себя чувствует, но основная причина, по-моему, заключалась в том, что он был в домашнем халате.

– В Узбекистане, когда я там работал, – говорит Каганович, – приехал в двадцатом году в деревню, в кишлак, там собрались узбеки. Снимает один фотограф, я вижу, что у него пленок нет. А эти самые узбеки просят снимать. Я говорю: «У вас же пленок нет!» Фотограф отвечает: «А им все равно!»

– Я хочу спросить вас, – продолжает Каганович, – если бы я решился в том духе, в каком я с вами говорил, продиктовать с ходу, вы бы помогли?

– Конечно, – я продолжаю снимать.

– Я думаю, может пиджак ему надеть? – спрашивает Мая Лазаревна.

– Домашняя обстановка, человек отдыхает, – говорю я.

– Поговорили мы здорово сегодня, – замечает Каганович.

– По одному моменту у меня все равно сомнения есть.

– Но нужно быть оптимистом, – говорит Каганович.

– Я по природе оптимист.

– Необходимо быть научным оптимистом, – добавляет Каганович. – Все дело заключается в том, что у меня научный оптимизм. Я допускаю даже, паче чаяния, что-либо может такое случиться, но все равно, как ни крути, новая социально-экономическая формация общества обязательно придет на смену капитализму.

– Но это можно было сделать с меньшими потерями.

– Безусловно. Безусловно. С меньшими потерями, чем сделано… Я верю в социализм в нашей стране, даже, если будет зигзаг.