В другой статье в те же годы Кобб пишет: «Я еще готов понять тех, кем руководит желание осуществлять зло… но я должен сознаться в своем крайнем отвращении к Робеспьеру, не только из-за того, что он делал, из-за того, что он так скучно и вымученно говорил, но и потому, что он представляет собой фарисейство, самодовольство, упрямство, отсутствие понимания других людей и пуританизм».

Это суровое, шокирующее при первом чтении мнение, безусловно, честного, добросовестного историка может быть принято во внимание только по отношению к Робеспьеру 1794 года, а не ранее, ибо именно тогда он стал нравственным уродом, жертвой болезненного духовного, морального перерождения.

Необычайно холодная зима 1794 года. Париж — сердце Революции. Странно, тревожно бьется это сердце, то с бешеным ритмом, то почти замирая от ужаса и гнева. Внезапные перебои грозят его остановкой или разрывом от невероятного напряжения последних месяцев. Казалось, после великих побед можно передохнуть…

Начало 1794 года — как раз середина периода, который в наших учебниках истории называют «высшим этапом» Революции. Сейчас середина, самый пик «высшего этапа». В декабре одержаны решающие победы над монархической коалицией и роялистскими мятежами. Какая величественная, грандиозная картина: свободный народ, воодушевленный идеями свободы, равенства и братства, ценой страшного напряжения добился блистательной победы!

Но происходит нечто непонятное, чудовищное: террор — крайнее средство, определенное полыхавшими мятежами роялистов и натиском монархической Европы, не только не ослаблен, но объявлен добродетелью! Теперь он — орудие против тех, кто делал Революцию! Народ — ее главная сила — страдает, как никогда за все годы Революции. В Париже голод, какого никто не помнит. Хлеб есть, но какой это хлеб, он как будто наполовину сделан из глины. Да и за ним длинные «хвосты» у лавок. Кроме такого хлеба, нет ничего. Раньше каждый день, чтобы прокормить огромный город, пригоняли из Вандеи по 600 быков. Теперь их нет. Революционные меры — максимум — позволили обеспечить армии Республики. Но парижские санкюлоты голодают, и они в ярости. Их законное, но слепое негодование выливается в гневное требование карать и казнить виновников бедствий. Вот как Жорес описывает настроение народа: «И среди различных групп населения загорался гнев. Это уже был не благородный взрыв 1790 г., не величественный гнев 1792 г.; порой это была великая, ожесточенная ярость, порой даже низкая, животная потребность облегчить свои собственные страдания, заставляя страдать других. Оскорблять, убивать, присовокупить к казни издевательства, до последнего вздоха, до последнего взгляда измываться над изменниками, ожидающими гильотины, чтобы дать им почувствовать оскорбление, чтобы заранее представить им жестами и словами в карикатурном виде их казнь, гротескную картину мрачного эшафота; такое искушение — увы! — испытывала в трудные часы большая часть толпы».

Народ проявлял какую-то религиозную веру в насилие как средство решения любых проблем. Бесследно ли прошла воспитанная веками привычка молиться перед распятием — орудием казни и картиной жестокой муки Бога-сына? Подсознательное влечение простых душ к карающей расправе имеет множество корней. Предрассудок? Возрождение древнего, первобытного инстинкта? Здесь обнаруживается многое, вплоть до жажды утолить местью муки собственных страданий. Но сказывалось и намеренное раздувание народного влечения к слепой жестокости. Вожди кордельеров, особенно Эбер, подыгрывали любым капризам толпы. Как они возмутились, когда Камилл Демулен в «Старом Кордельере» призвал к смягчению террора, к освобождению тысяч подозрительных из тюрем! «Открыть тюрьмы, порази меня гром! — возмущался «Пер Дюшен». — Сколько подлый Питт заплатил этому плуту, подосланному Кобленцем? Открыть тюрьмы? Разве это не означало бы возродить Вандею или скорее создать новую?.. Следуя мэтру Камилю, нужно было бы, чтобы санкюлоты пали к ногам аристократии, прося о пощаде. Где бы мы оказались, черт возьми без Святой гильотины?»

Проповедь террора — это, пожалуй, единственное, что сближало Эбера с Робеспьером. Во всем другом между ними углублялась пропасть. Главные разногласия крайних, «ультра-революционеров», как называл их Робеспьер, и Революционного правительства — социальные. Эбер не мог не выражать в своей газете протест санкюлотов против голода и дороговизны и других страданий народа в эту мрачную зиму. Все побуждало его активно отстаивать социальную программу, воплощавшую народные идеалы раздела богатств и земельной собственности. «Пер Дюшен» особенно настойчиво проповедует идею наделения санкюлотов мелкими участками земли за счет раздела крупных поместий. Идея утопическая, неосуществимая и в конечном счете реакционная, с точки зрения экономического прогресса. К тому же раздел любой крупной собственности и передача ее беднякам вызывали возмущение буржуазии. Естественно, для Робеспьера, никогда не имевшего практической социальной программы, кроме морального осуждения богатства, такая идея была совершенно неприемлема. Особенно теперь, когда Робеспьер решил опираться в Конвенте на буржуазное Болото. Именно здесь возник непримиримый конфликт, предопределивший трагическую судьбу Эбера и кордельеров.

Требовался лишь повод, чтобы он вспыхнул открыто. Им оказался новый курс Робеспьера, назвавшего в конце декабря ультра-революционеров одним из двух «подводных камней» на пути Революции. Это уже выглядело как объявление войны. Кроме того, еще раньше по вздорному обвинению арестовали двух генералов-санкюлотов Венсана и Ронсена. 31 января Клуб кордельеров потребовал их освобождения. В зале монастыря кордельеров произошла патетическая сцена гнева. Доска с текстом Декларации прав человека и гражданина завешена черной вуалью. Робеспьер уступает, ибо он еще не осмеливается нанести удар ни правым, ни левым и продолжает играть роль арбитра.

Освобожденный Венсан решил отомстить и получил поддержку друзей. Шла борьба за «места», за оплачиваемые посты вроде должности секретаря военного министерства, которую раньше занимал Венсан. Многие из левых мечтали отобрать посты у ставленников Робеспьера.

12 февраля (24 плювиоза) бывший типографщик Моморо, автор нашумевшего в свое время «аграрного закона», резко выступил против «износившихся в республике людей с переломленными в Революции ногами».

То был явный намек на Робеспьера. После доклада о терроре и добродетели он заболел и на месяц отдалился от дел. Ничего не известно, какой болезнью страдал Неподкупный. Однако время от времени он исчезал с политической сцены из-за болезни. Это были обычные приступы нервной депрессии, случавшиеся с ним перед наступлением каких-либо острых событий. Обычно за этим скрывалась нерешительность, ожидание благоприятного момента для политического наступления. Доклад о терроре явно предвещал такое наступление, но Робеспьер еще колебался.

Злосчастные крайние левые сами выведут его из этого состояния своей несерьезной, но крикливой кампанией. На том же заседании у кордельеров после Моморо выступил Эбер против тех, которые, «будучи жадными до власти, которую они забрали в свои руки, но оставаясь все еще ненасытными, выдумали и высокопарно повторяют в длинных речах слово «ультра-революционеры», чтобы погубить друзей народа». Не могло быть сомнений, речь шла об атаке на самого Неподкупного.

2 марта (12 вантоза) в Клубе кордельеров Ронсен уже говорит о необходимости восстания, о «новом 31 мая». Эбер занимает более сдержанную позицию и требует лишь отправить в трибунал жирондистов, сидящих в тюрьме, добавив к ним «новых бриссотинцев»: Демулена, Филиппе, Бурдона, то есть дантонистов. Однако через два дня у кордельеров раздаются решительные голоса за восстание против клики «новых бриссотинцев», к которой относят вместе с дантонистами и самого Робеспьера. Основанием для этого служит его новый отказ отдать трибуналу заключенных жирондистов и «очистить» Болото. Никому здесь и в голову не приходит пока мысль, что никакого союза Робеспьера с дантонистами не может быть, ибо он решил уничтожить оба крайних крыла монтаньяров, чтобы опираться главным образом на Болото. Вообще все, что происходит в Клубе кордельеров, выглядит как-то несерьезно, хотя здесь и действуют активные участники 10 августа 1792 года и 31 мая — 2 июня 1793 года. В отличие от этих успешных революционных выступлений сейчас кордельеры уже не связаны надежно с Коммуной, с секциями, а значит, и с массой санкюлотов.