Внутри страны царил ужасающий разброд. 10 августа революция смела с политической сцены сторонников конституционной монархии — фейянов. Но они не собирались складывать оружия — и, разъехавшись по всей Франции, возбуждали страсти против революционного Парижа. Им усердно помогали священники, обозленные новыми жестокими мерами против непокорного духовенства.

Победившие в августе якобинцы, словно забыв обо всем на свете, вступили в яростную схватку между собой, разделившись на жирондистов и монтаньяров. В столице сложилось двоевластие: жирондистское Законодательное собрание соперничало с монтаньярской Коммуной. Разгорались страсти из-за выборов в Конвент. Сентябрьские убийства повергли многих французов в глубокий моральный кризис.

Кто же возьмет в свои руки знамя Франции и поведет страну за собой, чтобы спасти Революцию? В такой смутной, тревожной, драматической обстановке внезапно возвышается во весь рост фигура Дантона — государственного деятеля.

Формально Дантон — министр юстиции, всего лишь один из шести членов Временного исполнительного совета, как именовалось теперь правительство. В министерстве Дантон сразу назначил на высокие и высокооплачиваемые должности своих друзей. Здесь Камилл Демулен, Фабр д'Эглантин, Парэ, Робер. Дантон занимает роскошную министерскую квартиру. Свои апартаменты получили и его друзья. Дантон доверяет им все. В том числе и печать со своим факсимиле. Поэтому из министерства выходит множество бумаг с его подписью, которых он никогда не читал. Печатка работала без его ведома, особенно когда дело касалось денег. Сначала утверждались расходы в 2-3 тысячи ливров. Потом пошли суммы покрупнее, вплоть до 20 тысяч. Эта беззаботность и доверчивость дорого обойдется Дантону… Друзья хозяйничали вовсю, а Дантон смотрел на это сквозь пальцы. Только Фабру он строго запретил приводить в министерство свою любовницу актрису Каролину Реми.

Впрочем, Дантону было не до них. Он берет на себя заботы войны, чистку кадров, дипломатию. Хотя по результатам голосования в Собрании при назначении его министром Дантон имел преимущество, он, чтобы не вызывать зависть и недовольство, предложил председательствовать по очереди. Но его личное превосходство, сила характера и авторитет обеспечили ему главную роль. И это при том, что он был одинок, ибо его коллеги были жирондистами, а он пришел из огня народного восстания 10 августа. Вскоре же представился случай, когда Дантону пришлось дать понять это обстоятельство, причем второму по влиянию человеку, министру внутренних дел Ролану. Как-то тот начал высказывать свое возмущение по поводу народных волнений в провинции, и с его уст слетело презрительное слово «чернь». Дантон немедленно прервал Ролана: «А разве мы сами не из черни? Мы тоже вышли из сточной канавы. Ведь это ваша чернь привела нас к власти! Если мы об этом забудем, то совершим худшую из ошибок!»

Поскольку никакой правительственной программы или принятой по соглашению политики не было, то все зависело от личных данных министров. И здесь энергия, воля, решительность Дантона брали верх. Началось с того, что сразу после 10 августа надо было отправить комиссаров в провинцию, чтобы разъяснить и получить одобрение народной революции. Ролан предложил коллегам обдумать этот вопрос, на что Дантон немедленно откликнулся: «Я беру все на себя. Парижская коммуна даст нам превосходных патриотов». На другой день утром Дантон является с готовым списком, и дело сделано в интересах революции. Мадам Ролан в своих мемуарах, пронизанных ненавистью к Дантону, писала: «И вот появляются полчища малоизвестных людей, интриганов из секций или клубных крикунов, экзальтированных патриотов или еще более — патриотов из выгоды, большей частью без всяких средств к существованию, но очень преданных Дантону и увлеченных его нравами и непристойной доктриной… Он беспрестанно добивался в канцеляриях военного министерства отправки в армии своих людей, он не пренебрегал никаким делом, где бы можно было устроить этих людей, подонки развращенной нации, как накипь, всплывающие на ее поверхности при потрясениях».

Сколько здесь презрения к людям из народа, которые выдвинулись 10 августа, и сколько невольного, но тем более ценного признания плодов кипучей деятельности Дантона! Он действительно не терял времени даром, он в себе самом вынужден был воплощать все правительство в момент грозной опасности. Хотя военные дела не входили в круг обязанностей министра юстиции, именно Дантон определяет здесь все. Он согласился с назначением вместо Лафайета генерала Дюмурье, которого он знает давно, еще со времен масонской ложи «Девяти сестер». Он знает цену этому способному, но ненадежному авантюристу и поэтому добивается прикомандирования к нему своего верного друга генерала Вестермана.

Но Дантон пытается осуществлять свою диктатуру в бархатных перчатках, действуя мягко. Ведь смысл его деятельности в том, чтобы объединить всех патриотов, все силы нации, обеспечить внутреннее единство перед внешней грозной опасностью. Он не испытывает уважения к Ролану. Но что делать? И Дантон по вечерам наносит регулярные визиты мадам Ролан, которая царит в своем салоне, обожаемая вождями жирондистов и своим послушным супругом-министром. Это нелегко дается Дантону, который очень не любит притворяться, и однажды он признается Фабру д'Эглантину: «Я слишком пренебрегал ею. Черт бы побрал женщин, которые вмешиваются в политику! Но поскольку мадам Ролан делит министерство со своим мужем, я должен оказать ей уважение, к которому эта шлюха так чувствительна, и обсуждать с ней дела страны!»

Увы, Дантон напрасно теряет время, просиживая много вечеров в кресле у Манон Ролан и стараясь поменьше говорить. Он ей антипатичен, и она не скрывает этого. Тем более что политика жирондистов настолько несерьезна, опасна, даже гибельна, что Дантону все равно приходится вступать с ними в конфликты. В конце августа, когда войска герцога Брауншвейгского, заняв Лонгви, явно направляются к Парижу, в салоне мадам Ролан был задуман и подробно разработан план бегства правительства из Парижа! На совещании, проходившем 28 августа в саду министерства внутренних дел, эмиссар главного штаба мрачно докладывал: «Через 15 дней Брауншвейг достигнет Парижа. Он войдет в него также наверняка, как клин входит в трещину, когда бьют по нему сверху». Это пророчество привело многих в ужас, тем более что Ролан предложил, чтобы все правительство покинуло Париж. Предлагались в качестве цели переезда Орлеан, Севенны в Провансе и даже остров Корсика!

Дантон возмутился: «Пойдемте со мной на площадь Пик (так называлась тогда Вандомская площадь). В моей квартире вы встретите мою жену, вы увидите там двоих моих детей. Вы даже увидите там мою мать, которой семьдесят лет. Вы увидите всю мою семью. Так вот, прежде чем пруссаки войдут в Париж, вместе со мной моя семья погибнет. Тогда двадцать тысяч факелов в одно мгновение превратят Париж в груду пепла. Ролан, берегись говорить о бегстве, боюсь, что народ тебя не услышит… Не забывайте, что сейчас Франция здесь, в Париже. Если вы оставите этот город врагу, вы погубите и себя и родину. Париж надо удержать любыми средствами».

План жирондистов отвергнут. Твердую решимость защищать Париж выразила и Коммуна. Необходимо было, однако, нанести удар по всем паническим настроениям. В тот же день Дантон произносит в Собрании речь, в которой рисует правдивую, суровую, но не безнадежную картину положения Франции. Он говорит, что хотя Лонгви пал, это не означает падения Франции, которая располагает еще двумя нетронутыми армиями Дюмурье и Келлермана. Все может быть спасено, если напрячь все силы: «Мы свергли деспотизм судорожным напряжением сил. Мы заставим деспотизм отступить только судорожным напряжением всех сил нации… До сих пор мы вели только показную войну, в духе Лафайета. Надо вести более беспощадную войну. Пора сказать народу, что он должен всей массой обрушиться на врагов». Дантон спокойно, уверенно излагает план неотложных мероприятий, которые должны быть проведены в Париже, чтобы сделать его неприступным. Речь дышит твердой уверенностью, хотя Дантон и говорит о предстоящей жестокой борьбе, призывает к наступлению: «Каким образом народы, завоевавшие свободу, пользовались ею? Они устремлялись навстречу врагу, а не ждали его. Что сказала бы Франция, если бы Париж в оцепенении ожидал появления врагов? Французский народ захотел быть свободным и будет им».