Критической вехой, наметившей переход большинства Конвента на сторону монтаньяров, оказалась 4 января речь Барера, одного из самых гибких и ловких политиков Конвента. Чаша весов теперь явно склонилась в сторону рокового приговора.

Не помогли новые уловки, тайные интриги, шантаж, угрозы. Большинство понимало, что благо Революции требует смерти короля. Это, впрочем, не исключало чисто человеческих эмоций, проявления к Людовику сочувствия не как к королю, а как к человеку. Кто бы мог думать, что на это способен Марат, «кровожадность» которого многих давно пугала? Что Эбер, издатель «Пер Дюшен», человек не менее резких крайностей, способен расплакаться, глядя на короля?

14 января наконец решили прекратить прения и начать голосование. По трем вопросам: виновность, обращение к народу, мера наказания. Долго, мучительно проходила эта процедура, особенно долгая из-за того, что голосование сделали поименным и многие при этом высказывали свои мотивы и соображения. Всего было четыре голосования. Виновным короля признал единодушно весь Конвент (только пять воздержавшихся). Сразу после этого отвергли, хотя и меньшим большинством обращение к народу. Заговор Жиронды — использовать процесс против монтаньяров — провалился. Тогда 16 января жирондист Ланжюине попытался хотя бы спасти жизнь короля, предложив установить для принятия решения о казни большинство в две трети голосов. Но Дантон добился голосования простым большинством. Наконец 19 января отвергли предложение об отсрочке казни.

При поименном голосовании Дантон сказал: «Я отнюдь не принадлежу к тому множеству государственных людей, которые не знают, что на тиранов не опираются, которые не знают, что королям наносят удар только в голову, которые не знают, что от королей Европы нельзя ничего добиться иначе, как силой оружия. Я голосую за смертную казнь тирана».

«Государственными людьми» уже давно иронически называли жирондистов, и заявление Дантона, несмотря на его краткость, послужило осуждением всей двусмысленной и порочной тактики Жиронды на процессе короля. В ходе этого процесса монтаньяры показали еще невиданное единство. К ним присоединилась окончательно значительная группа до этого колебавшихся депутатов. Наконец вместе с ними пошла значительная часть Болота. Более того, процесс короля показал, как крепнет союз монтаньяров с Коммуной, которая особенно рьяно добивалась казни короля, намечается союз с парижскими санкюлотами.

21 января 1793 года в дождливый, туманный день состоялась казнь короля Людовика XVI. От древнего замка Тампль до площади Революции плотными рядами стояли отряды Национальной гвардии. Историческая литература, особенно роялистская, полна описаний множества мельчайших деталей этого знаменательного дня. В грозном и величественном спокойствии совершилось событие, открывшее новую, суровую страницу в истории Революции. Эта казнь была победой, но она же несла новые испытания. Смерть короля, с одной стороны, сняла тяжелое бремя, с другой — возложила на монтаньяров еще более тяжелую ответственность.

«И вот наша судьба решена, — писал молодой монтаньяр Филипп Леба, — пути назад отрезаны, добровольно ли, или поневоле, но надо идти вперед, и теперь в особенности можно сказать, жить свободными или умереть».

Леба не самый выдающийся монтаньяр, но один из самых верных своим убеждениям и привязанностям. 27-летний депутат, он теперь один из немногих твердых робеспьеристов, всегда идущий за Неподкупным. Он и лично близок ему, ибо женится на Элизабет Дюпле, одной из дочерей в семействе, где нашел свой странный, но уютный очаг Робеспьер. Леба преисполнен решимости идти вперед, и его настроение показательно для большинства монтаньяров в те драматические дни и часы. В напряженной борьбе из-за судьбы короля, в ожесточенной схватке с Жирондой монтаньяры сознают, чувствуют необходимость сплочения своих рядов. В лихорадочно суровой обстановке продолжавшихся в те дни и ночи голосований каждый вынужден ясно, определенно занимать четкую позицию. Справедливо принято считать голосование за казнь Людовика и против обращения к народу отражением реального нового соотношения сил в Конвенте. Оно показывает возросшую численность депутатов Горы, поскольку никакой другой определенной формы закрепления их политической принадлежности к партии монтаньяров просто не было. Правда, это еще не окончательные цифры, впереди более решительные схватки.

О необходимости единства и сплоченности теперь говорит даже столь независимый всегда Марат. К единству монтаньяров теперь решительно взывает Дантон, почти уже расставшийся с надеждой на более широкое объединение патриотов в Конвенте. Робеспьер, убедившись в силе свой партии, стремится закрепить победу. Он ободрен присоединением к Горе ранее колебавшихся, а теперь твердо избравших наконец, подобно Бареру, свой лагерь. Робеспьер прославляет «здоровую партию» Конвента и стремится объединить вокруг себя прочное большинство. Он особенно дорожит поддержкой Дантона, хотя в глубине души давно недолюбливал трибуна за его не слишком добродетельную жизнь, за цинизм, за жизнерадостно-беззаботное, самоуверенное поведение. Но он знает силу обаяния этого могучего человека, его энергию, его влияние на народ. Хотя теперь Робеспьер обрел как никогда прочную почву под ногами, он нуждается в союзниках. Особенно он нуждается в друзьях, поддержка которых необходима для окончательной победы над всеми интриганами. Неподкупный как бы меняется, растет, раскрывается, выходя из своей обычной позиции гордого одиночества. Личный успех, конечно, дает ему ощущение своей исключительности, но отнюдь не обеспечивает победу, торжество.

В начале 1793 года горе обрушивается на Дантона. Его верная супруга Габриель, вновь ожидающая ребенка, чувствует себя плохо. К тому же в последнее время Жорж редко находится дома. Весь декабрь, первую половину января он в Бельгии, на войне как комиссар Конвента. Вскоре после казни короля события снова требуют его присутствия на фронте, и ему приходится оставить тяжело страдающую Габриель. Рядом с ней чаще всего ее юная соседка и неожиданная подруга Луиза Жели. 10 февраля, не перенеся четвертых родов, Габриель умирает. Дантон необычайно тяжело переживает несчастье, он буквально обезумел, и его чувства по поводу собственной смерти пустяк по сравнению с той полной потерей хладнокровия, почти с безумием, охватившим его. Все окружающие поражены страданием этого могучего, несокрушимого гиганта. Совершенно неожиданно он встречает пылкое сочувствие такого холодного обычно Робеспьера. Максимилиан пишет Дантону письмо: «Если в том несчастье, которое одно способно потрясти душу такого человека, как ты, уверенность в сердечной преданности друга может принести тебе какое-либо утешение, ты найдешь его во мне. Я люблю тебя больше, чем когда-либо, и буду любить до самой смерти. В эти минуты я нераздельно с тобой. Не закрывай своего сердца перед другом, который переживает все твое горе. Будем вместе оплакивать наших друзей, и пусть действие нашей глубокой печали вскоре почувствуют тираны, виновники наших общих и личных несчастий…»

Это потрясающий человеческий документ в отношениях самых выдающихся вождей монтаньяров. События, связанные с бренностью человеческого существования, такие, как смерть, неожиданно дают возможность заглянуть в то таинственное, что именуют душой человека, окутанной, как известно, потемками. Особенно если речь идет о таком замкнутом человеке, каким был Неподкупный. Что в нем таится: любовь или ненависть, искренность или лицемерие? В последнем качестве Робеспьера подозревали особенно часто. Понятно поэтому, что поражающее своей трогательностью и искренностью послание приобретает особый смысл и значение в еще неведомом, но близком трагическом будущем отношений Дантона и Робеспьера.

Казнь Людовика Капета не столь уж сильно потрясла саму Францию. Страна уже приняла Республику, а король еще своим бегством в Варенн, ложью и явной изменой подготовил французов к сравнительно легкому прощанию с тысячелетней монархией. Иное дело за границей. Монархическая Европа содрогнулась. Каждый из монархов задрожал не только за свою корону, но и за голову.