Передовые ученые, сплотившиеся в связи с «делом Дрейфуса», продолжали борьбу, создав Лигу прав человека, которая признала своей задачей защиту человека от произвола власти, борьбу против угнетения. В числе основателей и председателей Лиги был Поль Ланжевен. «Вначале речь шла только об одном несправедливо осужденном человеке, — вспоминал он позже. — Но если глаза открылись однажды на случай несправедливости, закрыть их уже нельзя — взору открывалось все нагромождение социальных или международных несправедливостей»; «Я всегда считал моим долгом делить свои силы между служением Науке и служением Справедливости».
Таков был учитель Жолио, Поль Ланжевен, вступивший позже в коммунистическую партию и сказавший о себе в конце жизненного пути: «…На протяжении моей долгой жизни я знал великую радость: понимать, учить и действовать».
В те годы, когда Жолио и Бикар учились в Школе физики и химии и слушали лекции Ланжевена, его имя только что снова прогремело по всей Франции. У всех на устах было его открытое письмо в «Юманите», газету французских рабочих, во главе которой стояли Анатоль Франс и Марсель Кашен. Во время всеобщей забастовки на транспорте в 1920 году французское правительство обратилось к студентам с призывом «спасти отечество». Газеты уговаривали студентов технических учебных заведений заменить бастующих механиков, кочегаров на паровозах, шоферов автобусов. Студентам твердили о «патриотическом долге», о том, что «перед лицом войны должны быть забыты все распри». Студентов освобождали от занятий и прельщали их правом бесплатного проезда по железной дороге, да еще в первом классе, — и все это лишь для того, чтобы они стали штрейкбрехерами.
Профессор Ланжевен не мог остаться равнодушным. Его страстное письмо в «Юманите» о позоре штрейкбрехерства, о том, что учащаяся молодежь не имеет права идти против рабочих, а правительство не смеет побуждать ее к этому, бурно обсуждалось на студенческих сходках и митингах.
Еще не утихли отзвуки дела о студентах-штрейкбрехерах, как новая буря разразилась во Франции.
Началось не здесь, а далеко на Черном море, в России. Вести о Великой Октябрьской революции доходили во Францию как чудесная легенда. Там, в России, трудящиеся не хотели больше жить по-старому. Декретом о мире отметила свое рождение молодая Республика Советов. Мир всем, земля крестьянам, заводы рабочим.
Империалисты поставили своей целью задушить Советскую Россию. На Украине, на Дону, на Кавказе, на западе, на севере, на Дальнем Востоке — со всех сторон ее окружали кольцом войска интервентов. В этом преступлении участвовала и Франция. Более трехсот тысяч французских солдат и моряков были брошены в войну против России.
Но «французские рабочие понимали великое значение той героической борьбы, которую вели в России народные массы, и стремились прийти им на помощь», — писал об этом позже Морис Торез.
19 апреля 1919 года на мачтах французских кораблей «Жан Бар», «Франс» и «Верньо», стоявших на Севастопольском рейде, взвились красные флаги. Матросы отказались воевать против русских братьев. Вице-адмиралу французского флота, прибывшему на мятежные корабли, восставшие заявили:
«Мы никогда не пожалеем, что остановили эту преступную и незаконную войну. Мы были бы прокляты всем человечеством, если бы продолжали выполнять ваши приказы, убивать наших русских братьев».
Матросы требовали прекращения интервенции в России и немедленного возвращения во Францию.
В то время во Франции еще не существовало коммунистической партии, она организовалась позже, в декабре 1920 года. Но тем бывшим участникам черноморского восстания, которые вступили затем в коммунистическую партию, партийный стаж исчисляется с 19 апреля 1919 года, потому что французские моряки, восставшие на Черном море, были на деле первыми французскими коммунистами.
Правительство Франции с небывалой жестокостью расправилось с восставшими, объявив их изменниками родины. Военно-полевые суды бросили на каторгу двадцать восемь солдат и сто двух моряков. По всей Франции прокатилась волна митингов в защиту осужденных и солидарности с Советской Россией. Народ Франции встал на борьбу за свою честь, за прекращение интервенции.
Многотысячный митинг собрался в Париже в зале Ваграм. В президиуме были Анатоль Франс, Анри Барбюс, Ромен Роллан, а председательствовал на митинге профессор Поль Ланжевен.
— Кто из нас, — заявил он, — не отозвался с воодушевлением на начало русской революции, этого первого осуществления надежд на всеобщее освобождение, ради которого столько молодых людей добровольно и с воодушевлением шло на смерть?!
Он охарактеризовал моряков-черноморцев как «цвет нации». С гордостью и уважением говорил он о том, что, отказавшись участвовать в позорной интервенции против России, против первой социалистической революции, моряки спасли честь французского народа.
Репрессии и кампания клеветы обрушились на профессора Ланжевена в тот же день. Ему предложили подать в отставку. Его обвиняли в измене родине, объявили, что он «подкуплен большевиками». Ланжевена уговаривали, Ланжевена травили, Ланжевену грозили, над Ланжевеном издевались, но он не дрогнул. Оставаясь в Комитете защиты моряков, он в то же время включился в кампанию за установление дипломатических отношений с Советской Россией.
Это он бросил фразу, ставшую крылатой: «Европа не может быть Европой без России».
Студенты, слушатели Поля Ланжевена в Школе физики и химии, как и вся Франция, разделились на два лагеря. Одни соглашались с мнением правительства, считая, что никакими мотивами нельзя оправдать нарушение военной дисциплины. Другие, и в том числе Фредерик Жолио, страстно отстаивали правоту моряков и своего обожаемого учителя Ланжевена.
Так профессор Ланжевен ввел Фредерика Жолио не только в мир научных исканий, но и в мир борьбы за социальную справедливость.
Ученики благоговели перед Ланжевеном. Живой и горячий Фред робел и смущенно умолкал в его присутствии. Так как он по-прежнему был первым на курсе, ему часто приходилось обращаться к Ланжевену от имени курса.
Он признавался Бикару, что его охватывает страх, когда он входит в кабинет и видит устремленные на него ясные и добрые голубые глаза профессора.
Ни дружба с Анри Ланжевеном, сыном профессора, их однокурсником, ни ласковое внимание, которое оказывал учитель талантливому юноше, ни даже дружественное приглашение Ланжевена бывать у него — ничто не могло рассеять робости Фредерика.
Приближался день окончания Школы. Все были убеждены, что Фредерик останется работать у Ланжевена. Его блестящие способности, его золотые руки, его замечательные успехи в учении, явное поощрение Ланжевена — все было за это. Но Фредерик так и не решился заговорить с профессором о себе. Он считал себя недостаточно сильным, знал, что у него нет диплома о высшем образовании, не решался обращаться к Ланжевену. Он решил, что поедет на практическую работу и будет готовиться к экзаменам. А потом, когда-нибудь — это было уже мечтой, — потом, быть может, Эколь Нормаль[1] или Сорбонна… Может быть, когда-нибудь он все-таки станет ученым-исследователем.
Анри Жолио умер, и Фредерик жил теперь с матерью и сестрами в маленькой квартирке на пятом этаже. Он был все таким же горячим, живым и веселым. Мать по-прежнему приучала сына к аккуратности, а сын по-прежнему доставлял ей не только много радости, но и много хлопот. Вдвоем с неразлучным Бикаром, иногда вовлекая в свои проделки друзей, приятелей, сестер, они затевали проказы и шутки. Девушка, жившая в доме напротив, получала записки, отправленные в окно с помощью рогатки. Посетителям кафе, расположенного под окнами квартиры Жолио, доставались не любовные послания, а бумажные шарики, метко запущенные той же рогаткой в их стаканы с вином. Шалуны успевали скрыться, а хозяин кафе не мог заподозрить их — ведь было известно, что мосье Фредерик идет первым в Школе физики и химии и скоро закончит ее.
1
Педагогический институт.