Но это внушает мне глубокое презрение и глубокое отвращение к партийной морали, и я от всего сердца прошу не у президента (которому до этого нет дела), а у бога, в которого я верю крепче, чем многие другие, своей политической отставки».

В 1852 году политическая и публицистическая деятельность Жорж Санд окончилась. Она, как утомленный лоцман, обошедший в течение своего долгого плавания многие камни, рифы и мели, увидела перед собой наконец желанный и столь много раз грезившийся ей ноганский берег. Там все оставалось по-прежнему, и беррийские поля, как блудного сына, принимали с особенной лаской усталую странницу. В старом доме по-прежнему бабушкины книги звали к тихим минутам углубленного чтения, сад и хозяйство нуждались в управлении опытной руки, Морис только и мечтал о том, чтобы получить в свое полное распоряжение обожаемую им мать. Не было больше тревоживших покой людей: Соланж появлялась в Ногане только изредка, уйдя с добродетельного пути, начертанного матерью, на путь острых чувств и необычайных приключений. Жорж Санд сумела вырвать ее из своего сердца, как она умела это делать по отношению ко всем непокорным. Шопен и Мюссэ умерли, и она могла вспоминать о них с лаской и всепрощением. С политикой и публицистикой было покончено.

Мощная натура Жорж Санд не страшилась надвигающейся старости и не ощущала ущерба, нанесенного ей прожитыми годами и многочисленными разочарованиями. Бесстрастие и экономное распределение интересов и сил застраховали ее от жизненного краха. Природу, науку, писательство, благотворительность, философию и семью у нее не отняла революция, и императорская власть на них тоже не покушалась. Бунтующий великий Жорж мог по справедливости наконец оценить те блага, против которых некогда восставал мало практический Корамбе. Все, за чем шла Жорж Санд, покорная велениям своего беспокойного века — индивидуализм, отрицание церкви, заявление личной свободы, социализм, республиканство и страсть, — все изменило ей и все рассеялось, как дым. Верными остались ей наследство аристократических Дюпэнов де Франкейль, ноганская ферма и узаконенная веками буржуазная добродетель.

Несмотря на замужество племянницы Огюстины и дочери Соланж, дом не был опустошен. Морис, во всех отношениях похожий на мать, унаследовал от нее и легкость, с которой она сближалась с людьми, и способность к излияниям, дающим толчок к скороспелой дружбе, и любовь к благодетельствованию, которая притягивает к себе так много людей. У Жорж Санд оставалось несколько старых друзей, а ее снисходительность позволяла всем, кому этого только хотелось, вторгаться в ее жизнь. Ее немеркнущая, благодаря неустанной работе, слава привлекала в дом толпу поклонников и любопытных, которые при помощи некоторой безобидной лести и ученической покорности быстро делалась ближайшими друзьями и постоянными посетителями. Ближайший друг Мориса Ламбер, молодая мадам Дюверне, Мансо, новый опекаемый друг Жорж Санд, оживляли своей молодостью долгие вечера. Восстановились кое-какие остывшие литературные связи, и равнодушный к политике Сент-Бев вновь вступил в оживленную корреспонденцию со стареющей Лелией. Молодые литературные школы приветствовали в лице Жорж Санд славу романтической эпохи. Флобер и Дюма-сын охотно принимали ее материнские советы и добродушное товарищество. Благодушие и помещичье хлебосольство превратили Ноган в литературно-богемную резиденцию, куда можно было являться запросто, не вооруженным ни светским лоском, ни изяществом манер, в ленивом состоянии человека, жаждущего отдыха, сытого стола и веселой шутки.

По вечерам молодежь во главе с Морисом устраивала спектакли марионеток, и это незатейливое развлечение увлекло Жорж Санд, как и все, что носило на себе печать беззлобной радости, которую она считала необходимым условием и физического, и морального здоровья. Дни проходили в хозяйственных заботах, свободные часы отдавались дилетантским занятиям науками, начиная с астрономии и кончая ботаникой, а ночью, как всегда, с аккуратностью выверенного добротного механизма Жорж Санд выполняла свой литературный урок.

Ее творческая активность оставалась прежней, а гибкость ее натуры позволила ей бесперебойно перейти к новым художественным темам. Последний период своей деятельности она большей частью посвящает деревенским повестям, находя теперь после разочарований 48-го года свой идеал не в городском пролетариате, а в скромном, прилежном, честном деревенском бедняке, не развращенном пагубным влиянием городской культуры. «Маленькая Фадетта», «Звонари», «Чертово болото» написаны в мирных идиллических тонах, вполне созвучных примиренному настроению автора и свидетельствуют о том, что идеальная вера в торжество христианства и социализма оставалась по-прежнему живой.

Марионетки Мориса натолкнули ее на мысль о театре, к которому она издавна тяготела.

Театральное искусство, в самой своей сущности требующее от мастера подобранности, четкости и самоограничения, было самой чуждой формой для расплывчатого и недисциплинированного вдохновения Жорж Санд. Однако буржуазное общество Второй империи ничему так не радовалось, как добродетельной пасторали, уводящей ее от всяких остро поставленных вопросов дня. Добрые крестьяне в новой пьесе Ж. Санд «Найденыш», наказанный порок в лице Нина, героини «Домашнего демона», и сверхвозвышенная любовь переделанного в пьесу «Мопра» вызвали бури восторгов. Слава, как верная служанка, и на этом поприще ни на миг не отступала от Жорж Санд. Пятидесятипятилетняя писательница, сделавшись драматургом, могла по справедливости сказать, что испробовала все виды литературы и во всех оказалась победительницей. Среди признаний, восторгов самых свободомыслящих критиков и молодых писателей, как Дюма и Золя, диссонансом звучит только трезвый голос дружелюбного, но не ослепленного Делакруа, отмечающего в своем дневнике:

«Отсутствие драматического таланта, удачные слова, но все слишком добродетельны. Хорошее начало, в середине затяжка, убийственно добродетельные крестьяне, отсутствие вкуса».

Но театральные успехи, так же как и путешествие в Италию в 1855 году, являются для Жорж Санд только случайными вылазками из блаженного погружения в сельскую тишину, которую она сама воспринимает как окончательную и законченную форму последнего периода своей жизни. Все ее душевные устремления направлены к той благостной тишине, которую она наконец обрела. В своих сельских романах — «Маленькой Фадетте», «Чертовом болоте» и других — она чувствует себя в своей настоящей творческой сфере и не хочет уходить от этих тем.

Скинув с себя обязательства ведущего борца своего времени, она начинает чувствовать себя простой и незатейливой помещицей, любящей неуглубленной любовью низко кланяющихся ей крестьян и свои собственные плодородные поля. Мотивы, толкавшие ее на протест против собственных органических классовых свойств, перестали существовать, и она с блаженной ленью усталого после напряженней игры актера смыла с себя трагический грим и увидала в зеркале собственное простодушное лицо.

Перерасти свою классовую сущность ей, яркой представительнице мятущегося девятнадцатого века, не удалось, и истинным художником она могла быть только в той сфере, которая была в полной гармонии с ее основными склонностями.

Сама жизнь, казалось, шла навстречу самым задушевным ее желаниям и вкусам. Морис ввел в дом своего друга Мансо, с которым познакомился в художественной студии Делакруа. Человек самого скромного происхождения, добрый, бескорыстный и простоватый, он соединял в себе все качества, которых Жорж Санд всегда настойчиво искала в своих друзьях. Мансо обладал прекрасным покладистым характером и ценной способностью оставаться в тени. Никакие честолюбивые мечты не толкали его к утверждению собственной личности и заявлению своих прав. К тому же он был одарен в высокой степени способностью к обожанию и преданности.