Такое ли государство ручаться может за исполнение оных, где внутреннее в высочайшей степени расстройство, междоусобные войны и необузданное своевольство истощают действие власти? Разве выполнены им условия в отношении к сербам и обоим княжествам? Здесь лучше мне известны обстоятельства, и я беспрерывно вижу бессовестное и наглое нарушение трактата. Теперь подданные Турции участвуют в возмущении Имеретии и Гурии, главные оного зачинщики явно приняты в Ахалцыхе; теперь нескольких солдат наших и казаков, убитых в перестрелках, головы представлены Паше Ахалцыхскому, и область, им управляемая, есть верное убежище всех злодеев и изменников.

Нельзя без ужаса представить ежечасно грозящую нам чуму, от коей, по соседству с турками и по наклонности к беспорядкам здешних народов, нет средств, и что тогда чрез Сухумскую пристань будет она свободнее распространяться в горы, и оттуда на Кавказскую Линию и далее.

Доселе наблюдением командующего гарнизоном нашим в Сухом-Кале сколько возможно полагается преграда торгу пленными, для чего предложено мною назначение нескольких судов для крейсирования около берегов, но, по уступлении Абхазии, торг сей усилится в полной мере. Он заслуживает внимания, когда о прекращении продажи негров столько государств не престают заботиться, и тем более будет чувствителен, что продаваемые будут христиане, жители Мингрелии и Имеретии. Всего скорее турецкое правительство приступит ко всяким условиям относительно запрещения торга пленными, и всего скорее нарушит оные. Кому может вверить оно надзор за исполнением, когда торг сей находит нужным для себя каждый значительный турецкий чиновник? Когда, сверх того, с давних времен Кавказские горы снабжали гаремы султанов и первейших государства и жителями сих гор наполнялась милиция мамелюков в Египте? И так надобно быть чрезмерно доверчивым, чтобы в сем случае на обещание турок полагаться.

Абазинцы, народ подвластный Турции, теперь уже в большом количестве имеют вооруженные лодки и производят около берегов разбои. Если новые сии корсары будут иметь для пристанища удобную Сухумскую бухту и так называемую Бюгвиндскую, то, при равнодушии с нашей стороны к сему предмету, в короткое время купеческие суда наши не будут сметь приходить в Редут-Кале, и мы лишимся подвоза из Россия провианта, которого, не имея здесь в земле, не в состоянии будем защищать владения наши, и тогда не одной Абхазии лишиться можем.

Если недовольно сильно умел я выразить все описанные мною неудобства и если не могу надеяться склонить внимание правительства к моим рассуждениям, я присоединяю убедительнейшую просьбу, для чести Правительства, для успеха в здешней стране дел наших, не отдавать туркам A6хазии, ниже какой-либо части оной. Не все, предвидел я, могущие от того произойти, последствия, но знаю из четырехлетних внимательных наблюдений моих, что если турки владеть будут какою-нибудь частию полуденной покатости Кавказских гор, невзирая на прозорливое благопопечение Государя Императора, значительно усилившего войска здешнего корпуса, их будет недостаточно; государству умножение их тягостно, содержание разорительно. Восстанут народы, доселе удерживаемые страхом, ни откуда помощи не ожидающие; дадут им оную турки, и тогда всякая внешняя война повлечет за собою несчетные неудобства и самые опасности. Трудно будет, или паче невозможно, удержаться в Мингрелии, Гурии и Имеретии, и если еще некоторое время сохраним их в зависимости, то они будут служить развратом прочим владениям нашим; ибо, конечно, не в состоянии будем употреблять над ними власти, и надобно будет управлять вредными угождениями.

Карты всей Абхазии не имеется, и снять оную не иначе возможно, как войдя в землю с довольно сильным отрядом войск; но берега сняты с достаточною верностию в 1817 году от Редут-Кале до Сухум-Кале и внесены в карту, в прошедшем году изданную.

Если же уважение каких-либо мне неизвестных обстоятельств, несмотря на последствия, должно решить участь Абхазии, или только Сухум-Кале, я прошу покорнейше Ваше Сиятельство исходатайствовать Высочайшее соизволение Государя Императора, в милостях ко мне неистощимого, дабы исполнение того возложено было на другого; ибо я, будучи начальником в здешней стране, много потеряю в общем мнении, тому способствуя.

11 Марта

1820 года”.

Александр нашел время среди геополитических своих дел вдуматься в аргументы Ермолова и решение свое отменил…

Повторим еще раз основополагающую формулу, которой Алексей Петрович описал окружающую его реальность: “…неприятели повсюду, измены рождаются новые на каждом шагу, спокойствия нет…”

5 марта 1820 года он писал Закревскому: “Заставляют меня обстоятельства отсрочить приезд мой в Петербург, хотя многие дела и требовали того чрезвычайно. Меня удержало готовое возгореться в Имеретии возмущение, невзирая на которое решился я вывезти оттуда несколько главнейших лиц духовенства, наиболее к тому возбуждающих. На сие имею я даже разрешение правительства, – следовательно, тут нет моего произвола”.

Подобные оговорки – “тут нет моего произвола” – встречаются в письмах к Закревскому постоянно. Очевидно, в Петербурге упорно циркулировали слухи о самовластном поведении главнокомандующего, и Ермолов знал об этом. В высших кругах наверняка не забыли его записку 1816 года, в которой он требовал себе фактически бесконтрольной власти в своем проконсульстве…

То, что Алексей Петрович далее сообщает своему другу, принципиально важно, ибо слишком часто волнения и мятежи на Кавказе и в Закавказье вызваны были не столько подстрекательством персидских или иных агентов, сколько вызывающим и оскорбительным поведением русских чиновников и офицеров.

Ермолов решительно не одобрял это провокаторство – как мы увидим и в случае с Имеретией. Но – удивительное дело – он чистосердечно не замечал гораздо более масштабных провокаций в собственной своей деятельности. Цитированный нами

С. Эсадзе, автор знающий и объективный, утверждал: “Крупная историческая личность Ермолова омрачается патриотическими его предубеждениями. Он поставил себе целью за правило уничтожать в крае всякую нерусскую национальность, и, попирая древние установления, сроднившиеся с чувствами и верою народа, заменять их новыми, поверхностно обдуманными, чтобы иметь в себе залог прочной будущности. С такими предвзятыми взглядами Ермолов не обращал внимания на то, что собственно он уничтожает, и с неимоверною легкостью касался предметов, к которым правительство должно приступать всегда с чрезвычайною осторожностью. Он поколебал права собственности высшего мусульманского сословия в “Положении об агаларах”, чем возбудил непримиримую вражду и недоверие влиятельного класса против правительства. Преемники Ермолова тщетно старались поправить ошибку, и только князю Воронцову, восстановившему прежние права беков и агаларов, удалось успокоить мусульман. Ермолов, например, испросил разрешение государя о запрещении мусульманам Закавказского края ходить на поклонение в Мекку и Медину, рассчитывая, что это не повлечет за собою каких либо последствий, а избавит от дурных примеров изуверного обращения с христианами, наблюдаемого закавказскими мусульманами во время путешествия по Оттоманской империи. Но обстоятельства доказали противное: мусульмане, пораженные в гражданской жизни непрочностью своих прав на собственность, в последнем распоряжении Ермолова увидели посягательство на изменение одного из коренных догматов их религии. Они начали волноваться, и в 1823 году в Кюринском ханстве, в селении Яраг, открылась первая проповедь мюридизма, а в 1824 году мюриды, потрясая еще деревянными шашками, обращались к стороне России и громкими криками призывали мусульман на газават – священную войну за веру”2.

Что до волнений в Имеретии, переросших в кровавый мятеж, то Ермолов в том же письме продолжал: “С тобою могу я, однако же, говорить откровенно, что всех сих беспокойств причиною начальствующий здесь митрополит наш Феофилакт. Не познакомясь хорошо с обстоятельствами здешнего края, сделал он представление о преобразовании по Имеретии духовного управления, сие представление было представлено на утверждение. Но когда приступлено было к самому преобразованию, духовенство имеретинское, видя потерю своих выгод, возбудило дворянство, которого Феофилакт также неосторожно коснулся интересов, дворянство сообщило дух мятежа народу, и в прошедшем году все было под ружьем. Феофилакт, не рассуждая об утеснении, хотел умножением церковных доходов сделать угождение своему начальству. Князь Голицын (Александр Николаевич – глава Министерства духовных дел и народного просвещения. – Я. Г.), не будучи расположен ко мне, не хотел спросить мнения моего, можно ли без неудобства приступить к тому и теперь дошло до того, что надо употребить оружие и, хуже еще того, что народ противится постановлению, утвержденному государем. Феофилакт, известный необыкновенным умом своим и редкими способностями, не монашески ищет угождать начальству и знает, что это лучший способ достигать собственных выгод. Он ни в чем не остановится, не затруднится, и у нас здесь не обойдется без хлопот неприятных. Хотел бы я не иметь по должности дела с монахами, которые со времен самой древности почти не изменили свойств своих и которые не всегда были достойны почтения, – теперь должен сим к неудовольствию заниматься”.