Между тем существовала и иная точка зрения на сложившееся положение.

В приведенной нами записке адмирала Мордвинова, этом наставлении, которым опытный и мудрый государственный человек снабдил Алексея Петровича при отъезде, в частности, говорилось: “Кавказские обширные долины. простирающиеся на миллионы десятин в окружности, издревле принадлежали горским жителям и составляли богатейшее их обладание, с избытком вознаграждавшее скудость, обитающую вечно в ущельях, рытвинах и на вершинах тощих каменных гор. От сих степей получали они пищу и одежду, имели все, что для жизни их потребно, довольны были своим состоянием, жили мирно с соседями и, в случаях внутреннего между собой несогласия, ходили на суд к начальнику двух российских батальонов, стоявших на страже собственных границ. Но когда военною цепью загнали горцев в тесные пределы, поставили у подошв гор войска и когда с отнятием у них таким образом степей, ущелья обитаемых ими гор не представили ни единой пространной площади, на коей могли бы они производить землепашество или содержать нужный для них скот, когда разрушилась у них взаимная с нами дружба и восстала на место оной вражда, долженствующая дотоль существовать, покуда вседневные недостатки в жизненных потребностях не перестанут им напоминать об источнике оных, то есть отнятии у них Россиею древнего и богатейшего их достояния”.

Читатель уже знаком с полным текстом записки, но полезно обратить особое внимание на ключевые мысли адмирала.

Сюжет, изложенный Мордвиновым, не совсем соответствует исторической реальности. Адмирал здесь выступил в качестве провидца, предсказавшего ситуацию, которая сложилась в Чечне в результате устроенной Ермоловым блокады. Но и утверждение относительно мира и дружбы между горцами и российскими властями выглядят весьма идиллически. Набеги чеченцев на сопредельные территории не были вызваны голодом, поскольку до появления на Сунже крепости Грозная в их распоряжении была плодородная плоскость, откуда они вытеснены были в “тощие горы” проконсулом Кавказа.

Общая ситуация была значительно сложнее, чем это представлялось Мордвинову, но суть его рассуждений была совершенно верной – горцы яростно реагировали на вытеснение их с земель, им издревле принадлежавших, и не желали терпеть на оставшихся у них территориях присутствия русских войск.

Мордвинов предлагал вернуть горцам часть отобранных плодородных земель и таким образом восстановить мир и дружбу.

Но лучшие земли были уже заняты казачеством, и жить в тесном соседстве с ними горцы не согласились бы.

Идеи Мордвинова были благородными, но запоздалыми.

Обещанные императором полки шли чрезвычайно медленно. Две конно-артиллерийские батареи, которые Алексей Петрович – коренной конно-артиллерист, – особенно ждал, отыскались не без труда возле Полтавы, но без лошадей и непонятно было, когда они смогут прибыть к корпусу.

Обо всем этом Ермолов пишет с горечью и нервным напряжением: “Вот положение моих дел и, конечно, не самое лучшее!”

Но когда полки стали наконец прибывать, то Алексей Петрович впал в ярость. Он пишет Закревскому: “Формальная бумага моя покажет тебе, каким образом укомплектовывается мой корпус людьми из вторых баталионов 1-й армии. Ты представить не можешь, какие поступают карикатуры, но на сие роптать не имею я права, ибо где бы то ни было, они будут еще годными, служить должны. Но ко мне поступило и в числе способных, все дряхлое, вялое, неопрятное и даже бывшие нестроевики. Как можно требовать от сих людей деятельной и живой службы, здесь поистине не менее необходимой, как и в 1-й армии”.

Несколько позже – в сентябре 1819 года:

Вы совсем загоняли меня упреками, что я пишу очень резко, так что я уже и без желания писать резко не знаю, как составлять мои по службе бумаги, а потому тебе только по дружбе скажу, что полки, идущие сюда из России, совсем не в том числе людей, как сказано в указе. Не знаю, кому было выбрать приказано полки, но выбор поистине чрезвычайный. Есть такие, что не сильнее одного баталиона по здешнему новому положению, но идут со множеством офицеров, ведут лошадей и тьму нестроевых людей, которые фуражом и провиантом разорят меня совершенно.

В 45-м егерском полку какая-то дрянь из гвардии полковник, который беспрестанно пишет рапорты на офицеров, а они на него жалобы, и я, не видав еще на грош от них пользы, должен уже начинать арестами и военным судом.

42-й егерский полк, теперь у меня находящийся, точно весь выпушен из школы, начиная с самих офицеров, между коими три или четыре имеют вид человеческий, солдаты же все дети и только что довольно чисто одеты, но о настоящей службе понятия не имеют. ‹…›

43-й егерский полк, как я слышал, состоит весь из рекрут и пренесчастный.

И тем не менее, через несколько лет из этих “пренесчастных” выработались под командованием Ермолова те самые “кавказцы”, храбрость, самоотверженность и выносливость которых ставили в пример всей армии.

Действовать, однако, надо было немедленно и решительно.

Алексей Петрович, уже достаточно вникнув в психологию своих противников, прекрасно понимал, что первое же поражение его войск, да еще во главе с самим командующим, станет сигналом ко всеобщему мятежу.

Любопытна стилистическая разница между письмами и описанием тех же сюжетов в воспоминаниях.

Ермолов писал в записках: “В течение августа Аварский хан начал собирать горские народы, обещая им не только препятствовать нам производить работы (речь идет об окончании строительства крепости Внезапная. – Я. Г.), но прогнать нас за Терек и разорить Кизляр; легковерные последовали за ним, и их составилось не менее 6 или 7 тысяч человек ‹…›. Чеченцы пришли ему на помощь; жители Кумыхских владений готовы были поднять оружие, из Андрея (аул Эндери. – Я. Г.) многие из узденей, отличнейший класс в городе составляющих, с ним соединились. Принадлежащие городу деревни, называемые Салотавскими, нам изменили, словом, все вокруг нас было в заговоре”.

“Римский стиль”, которым вполне сознательно пользовался Алексей Петрович в записках, давал ему возможность объективно представить реальную картину происходящего, не давая ей эмоциональной окраски. В противном случае результаты напряженной деятельности – победоносных экспедиций и организации жестокой блокады горных районов, – выглядели бы сомнительными. “Все вокруг нас было в заговоре”. Несмотря на явное военное преимущество русских, горцы отнюдь не теряли надежды своим самоотверженным упорством вынудить противника оставить их в покое…

Чеченцы сделали нападение на табуны нашего отряда и отогнали не менее 400 упряжных лошадей, артиллерии и полкам принадлежащих. Недалеко от лагеря повсюду были неприятельские партии, сообщение с Линиею удерживаемо было большими конвоями, от самого лагеря и до переправы на Тереке. Пост на Сулаке, при селении Казиюрте, должен я был усилить двумя ротами и с двумя орудиями, ибо дагестанцы угрожали пойти прямейшею на Кизляр дорогою.

Как только пришел из России первый из обещанных императором полков, – 42-й егерский, – Ермолов “выступил, чтобы атаковать Аварского хана”.

Следующий за этим рассказ для нас ценен, так как еще раз дает возможность понять уже прочно выработанную тактику Алексея Петровича при крупных столкновениях с горскими ополчениями.

Характерно и важно то, что в очередной раз горцы положившись на численное превосходство и воинскую доблесть, встретили русские батальоны в предгорьях, лишаясь таким образом преимущества горной войны и укрепив свои позиции только окопами и земляными валами.

Более того, Султан-Ахмет-Хан, опытный воин, вместо обороны, которая могла изнурить атакующие русские батальоны, выбрал наступательную тактику, не учитывая, как ни странно, наличия у русских грозной артиллерии.

И это свидетельствует о характернейшей черте горского традиционного сознания – его консервативности. Они дрались так, как привыкли драться их отцы и деды.