Он боится. Он очень боится. Чего? Сейчас, когда он победил на выборах? Когда консерваторы разгромлены?

Хуарес вспомнил уверенное лицо и спокойную повадку Комонфорта во время их последнего разговора, перед отъездом его, Хуареса, в Оахаку. Тогда казалось, что президент полностью овладел положением. С тех пор прошло почти два года — подавленные мятежи, показавшие консерваторам, что в военном отношении их дело безнадежно, бурный, но вполне победоносный для либералов конгресс… Что могло напугать его — страсти, бушевавшие на конгрессе?..

Хуаресу не хотелось уезжать. Дела в штате шли хорошо. Любовь доньи Маргариты, его дети, красивые и добрые… Если бы не страх Комонфорта, он не раз подумал бы, прежде чем принять министерский портфель… Но от письма президента с грифом «конфиденциально» на него повеяло таким ужасом одиночества и грядущих катастроф, что оставаться в Оахаке — вдалеке от узла событий — он просто не мог. Беспокойство грызло его.

Его мучило смутное сознание того, что прежнее существование кончается. Прежнее существование: ссылки, война, министерство и губернаторство виделись ему теперь как бы вдали, какими-то маленькими фигурками, и все эти фигурки были им, Хуаресом, — произносящим речи, скачущим, пишущим… И все это было незначительно и неопасно по сравнению с тем, что ждало его впереди.

Он сидел за своим просторным чистым столом в домашнем кабинете. Был поздний вечер, один из многих поздних вечеров этого года, рукопись записок, которые он вел для своих детей, лежала перед ним. Он сидел и, напрягая зрение, старался разглядеть того, кем может он заслониться от будущего, от роли, от ноши, ожидавшей его, — Окампо? Прието? Дегольядо? Лердо? Нет, нет, нет!

Он сидел, катая в пальцах потухшую сигару. Две свечи в тяжелых серебряных подсвечниках ровно горели перед ним. За двумя стенами — через комнату — спали его дети. Старшей, Мануэле, было четырнадцать, а маленького Бено еще кормила грудью Маргарита.

Донья Маргарита вошла в кабинет в длинном белом пеньюаре, наклонившись, поцеловала его в крепкую, короткую шею, вынула из пальцев сигару, взяла его за руку и повела за собой. Он шел, радостно и растерянно улыбаясь.

За те три дня, что прошли с получения президентского письма, она сшила ему две новые полотняные сорочки…

27 октября 1857 года вице-президент республики дон Бенито Хуарес вышел из кареты на главной площади Мехико перед президентским дворцом. Прежде чем войти, он постоял минуту, внимательно рассматривая это длинное серое здание, его балконы, окна.

Площадь была полна народу, мимо катили экипажи. Никто не обращал внимания на невысокого индейца, с любопытством провинциала разглядывающего дворец.

Солдаты охраны знали его и отсалютовали ружьями, когда он входил.

Комонфорт выпустил его из своих мощных объятий, и дон Бенито, отступив на шаг, посмотрел в лицо президенту. Выражение радостной надежды, которое мелькнуло на этом лице в момент встречи, быстро сменялось привычным и непобедимым теперь уже выражением раздраженного беспокойства. И Хуарес почувствовал себя старше, тверже и сильнее этого могучего человека, тяжело стоявшего перед ним на массивных ногах.

— Ты видишь что-нибудь? — спросил Комонфорт, протягивая к Хуаресу широкие ладони, — Не видишь? Никто не видит! А на них — оковы! Я бессилен. Мы совершили революцию Аютлы и выиграли войну только для одной цели — чтобы лишить исполнительную власть в стране всякого значения. Стоило стараться!

— Конгресс только что наделил тебя диктаторскими полномочиями в случае кризиса.

— Кризиса? А кто будет решать, наступил этот кризис или нет? Они! Эти болтуны, которые ни за что не отвечают! А Мексика живет в состоянии кризиса почти пятьдесят лет — с того момента, как Идальго ударил в свой знаменитый колокол!

— Сеньор президент, вы, кажется, иронизируете над национальными святынями? В присутствии министра внутренних дел это небезопасно.

— Тебе весело? Ты вернулся из своей глуши очень веселым? Посмотрю я на тебя через три дня!

Он подошел вплотную к Хуаресу.

— Мы — нищие, Бенито! Мы — нищие! Мне нечем платить армии! Хорошо, что Сулоага предан мне, а солдаты его любят…

— Это вовсе не хорошо, мой друг. Это — плохо.

— Я не понимаю твоих шуток!

— Я не шучу. Нельзя управлять республикой в 1857 году, основываясь на личной преданности кого бы то ни было главе государства. Армия должна быть предана конституции, принципу, а не личности.

— Это — слова! Все — слова! Конституция! Она висит на мне, как камень! Видаурри, вообразивший себя королем в своем Нуэво-Леоне, захватывает и присоединяет к своему штату Коауилу! Они путают федеральный принцип с феодальным! Я посылаю генерала Гарсу навести там порядок. Тогда Видаурри выставляет против него какого-то своего кондотьера, полковника Сарагосу, и тот разбивает правительственные войска! Правительственные войска, ты слышишь? Это — мятеж, который следует подавлять всеми средствами. И что же? Конгресс становится на сторону мятежников! Твой любимец Рамирес, этот бесноватый безбожник, сумел убедить глубокомысленных блюстителей свободы, что Видаурри действовал на благо республики! И я должен это переносить? Да они растащат республику по кускам и всегда найдут себе защитников в этом сборище болтунов!

— Но ведь конгресс не препятствовал тебе усмирять Пуэблу.

— Еще бы! Речь шла об их собственных шкурах! Если бы Мирамон дошел до столицы, они недолго позаседали бы!

— Демократия имеет свои неудобства для исполнительной власти. Но ведь Видаурри — наш союзник. Он сразу же откликнулся на «план Аютлы» и выступил в пятьдесят четвертом тебе на помощь…

— Он думает только о собственных интересах!

— Возможно, что конгресс в данном случае поступил недальновидно. Но его существование — единственная гарантия против диктатуры. Тебе уже пришлось однажды выбирать между деспотией и демократией. Ты выбрал демократию и сражался за нее. Конгресс — детище твоих усилий.

— Да! А теперь они напоминают отцеубийц!

— Но альтернатива одна — деспотизм.

Комонфорт уперся подбородком в грудь.

— Иногда, — тихо сказал он, — я начинаю завидовать Санта-Анне и думать, что он был прав.

Он взглянул на Хуареса, но ничего не мог прочесть на лице дона Бенито.

— Что же ты молчишь?

— Испытание законностью бывает труднее, чем испытание беззаконием.

— Тебе не кажется, что Санта-Анна вносил в свое правление слишком много личных пороков, которые мы принимаем за пороки сильной исполнительной власти?

— В том-то и беда, что одни не отличить потом от других.

Комонфорт помолчал.

— Что ты собираешься делать в первую очередь? — сухо спросил он.

— Попытаюсь обезопасить дороги. Пока я ехал сюда, нам дважды пришлось отстреливаться. Но я — важное лицо, у меня охрана. А простые граждане? Мексика стала раем для бандитов.

— Тебе понадобятся для этого деньги. А наш мудрый министр финансов сеньор Пайно уходит в отставку, оставляя мне на память пустую казну! Где ты возьмешь денег?

— Когда я первый раз стал министром — в пятьдесят пятом, я тут же получил заем в сто долларов от своего секретаря Ромеро. Я был всего-навсего министром юстиции. Неужели на посту министра внутренних дел я не найду кредиторов?

Комонфорт неожиданно засмеялся. Его припухшее лицо разгладилось.

— Как я рад, что ты приехал, дон Бенито! Ты еще не понял, что окружает нас. Но поймешь — и тогда жду твоего совета. Надо что-то делать немедленно. Быть может, уступить тебе президентство? На посту президента ты еще скорее отыщешь кредиты!

Он снова стал мрачен, рот его злобно растянулся. Такой гримасы Хуарес никогда прежде не видел у него.

— Когда Санта-Анне нужны были деньги, он продавал соседям кусок нашей территории. Но я же не могу так поступить!

— Не можешь.

— Я бы нашел возможности… В конце концов, в стране есть деньги. И есть люди, которые должны делиться с государством! Но я не могу ввести самого пустячного налога без санкции этих болтунов!