— У нас нет никаких определенных замыслов, — сказал он, взглядом призывая Баса поддержать его. (Бас хранил презрительную неподвижность.) — Но, разумеется, мы говорили между собой о проблемах, стоящих перед правительством. Это же естественно.

Комонфорт, мрачно раскуривающий сигару, кивнул. При каждом вдохе сюртук натягивался на его мощной груди. Он начал полнеть.

— Вот сеньор Сулоага, — продолжал Пайно, с надеждой глядя на генерала, — может рассказать о настроении в армии, а дон Хуан, со своей обычной откровенностью, выскажет свою оценку ситуации…

Сулоага медленно открыл рот, но Бас опередил его.

— Оценка ситуации здесь ни при чем, — раздраженно сказал он. — Она всем ясна. Так же, как ясна моя политическая позиция. Я много лет безоговорочно стою за необходимость коренных реформ. Я убежден, что монахов быть не должно. Духовенство не имеет права владеть собственностью. Оно должно кормиться доброхотными даяниями прихожан. Монахиням надо вернуть их вклады, а монастыри для обоих полов закрыть. Короче, нельзя терпеть в республике фуэрос, иерархии, монополии и прочее. Я уже не раз высказывал эти взгляды публично и в печати. Всем они известны.

Комонфорт, сжав челюсти, вскинул руку с сигарой — этот сумасшедший радикал выводил его из себя.

— Прошу прощения, сеньор президент, я не договорил, — Бас даже не повернул головы к Комонфорту, он говорил, глядя в стену между Пайно и Сулоагой. — Итак, мои последовательные взгляды известны. И я от них не собираюсь отказываться. Но сейчас мы разговариваем как люди, в чьих руках судьба республики. Да, да! Вы — президент, генерал держит в руках военные силы столицы, и мы с сеньором Пайно — не последние люди в политике. Так вот, предрассудки невежественной толпы и туполобых консерваторов не дают возможности провести глубокие реформы. Провести их можно, только обладая полнотой власти и прочной опорой. А для этого, я уверен, необходимо пойти на компромисс с духовенством!

Это было столь неожиданно, что Комонфорт тряхнул тяжелой головой.

Сулоага сунул палец в рот и прикусил его неровными белыми зубами.

Пайно сморщился, пытаясь понять, что за игру ведет Бас.

— Да, да, сеньоры, только союз с духовенством может спасти республику. Если церковь перестанет провоцировать мятежи и даст деньги правительству — все проблемы решатся. Разумеется, когда мы встанем на ноги, мы вернем духовенство на должное место!

— Но кто же даст нам пойти на этот союз? Представьте себе реакцию конгресса, когда вы объявите… И конституция…

— Именно — конституция! Перейдем к этому вопросу, — Бас торжествующе подался в сторону президента. — Все мы понимаем — конституция такова, что управлять страной на ее основе невозможно. Невозможно! Какие могут быть реформы, когда конституция связывает руки исполнительной власти! И пойти на компромисс — тактический компромисс — с противниками правительства она тоже не может: «закон Хуареса» и «закон Лердо», ставшие статьями конституции, висят у нас, как ядра на ногах! Мы в абсолютном тупике. Казна пуста, руки связаны.

От напряжения у Комонфорта одеревенела шея. Он с трудом повернул голову к Сулоаге — тот по-прежнему сидел, прикусив палец.

— Что же вы предлагаете? — тяжело переводя дыхание, спросил президент.

Бас откинулся на спинку кресла и закинул ногу на ногу. Он наслаждался грядущим эффектом. Угол левого глаза равномерно дергался.

— Я предлагаю отменить конституцию и распустить конгресс!

Комонфорт взял свечу и стал с отсутствующим видом раскуривать новую сигару.

— Отменить «закон Лердо» невозможно, — растерянно сказал Пайно, — многие уже купили церковные земли, слишком многие, чтобы можно было все вернуть на свои места.

— Его не нужно отменять. Нужно приостановить его действие. Упорствуя, мы потеряем все. Конгресс — слишком пестрое сборище, чтобы это понять. Они своими речами друг другу дурманят головы. Я хочу реформ. Поэтому настаиваю на сильной исполнительной власти!

Комонфорт, не двигая головой, скосил глаза на Пайно.

— А ваше мнение, дон Мануэль?

— То, что казна пуста, я знаю лучше всех, сеньор президент. Я потому и ушел, что не вижу способа ее пополнить. Что до конституции, то дон Хуан прав — работать с ней невозможно. Но отмена конституции — дело весьма рискованное. Я бы на вашем месте, сеньор президент, подал в отставку. Быть может, это остудит горячие головы и с той, и с другой стороны.

Комонфорт посмотрел на Сулоагу, сидевшего в глубокой задумчивости с каким-то ожесточенным лицом. Сулоага почувствовал его взгляд и вынул наконец палец изо рта.

— Что ты скажешь, старый соратник?

— Я делаю все возможное, чтобы в полках был порядок и чтобы они поддерживали правительство… Но честно сказать, сеньор президент, солдаты очень горюют, что их нельзя теперь хоронить в освященной земле и что в смертный час они не получат отпущение грехов. Они ведь присягнули правительству и считаются отлученными… Очень горюют. За своих офицеров я ручаюсь. Но нет уверенности, что какой-нибудь ночью солдаты не выступят из казарм с Мирамоном во главе… Он ведь большой говорун, парень храбрый, солдаты его знают, он им сулит золотые горы и райские кущи… А что я могу им пообещать? Задержку жалованья и смерть без покаяния? Им все эти слова про свободу и конституцию — пустой звук. То, что говорит Мирамон и священники, куда понятнее и ближе… Вы знаете, как я дрался за республику. Но что-то делается не так…

Комонфорт встал и прошел по комнате, осторожно покручивая головой — пробуя шею. Лицо у него было измученное и несчастное. Он старался придать ему обычное твердое выражение, но ничего не получалось.

— Хорошо, — сказал он, — хорошо. Я вижу, бури нам не избежать…

Господи, он ехал сюда совсем не для того… Но для чего-то же он приехал?

Господи, не ты ли привел меня сюда в этот поздний час, чтобы надоумить меня? Или эти люди, этот человек, Хуан Бас, столь уверенный в своей правоте, уверенный, что святость его цели, а он уверен в этом, дает ему право на такой безумный маневр, или этот человек послан мне как пример, как вызов, как напоминание? Мой мудрый друг, дон Бенито Хуарес, что скажешь ты, когда я открою тебе эти замыслы? Такие соблазнительные, такие безумные, такие опасные, такие притягательные… А Санта-Анна? Зачем была революция Аютлы? Но ведь я же хочу сохранить плоды революции, не дать ей погибнуть!

— Хорошо, — сказал он, и его лицо приобрело выражение обычной величественности. — Давайте спокойно рассудим: на кого мы можем рассчитывать? Ошибиться нам нельзя. Прежде всего — Веракрус. Если Веракрус с его таможенными деньгами и решительными людьми нас поддержит — можно действовать. Если нет — дело безнадежное.

— Веракрус я беру на себя, — сказал Бас, — Самакона — мой друг. Я завтра утром пошлю к нему своего человека. Я знаю позицию Самаконы.

— Решающее значение имеет Добладо. Он смел, энергичен, его войска прекрасно организованы. От его поведения зависит поведение нескольких штатов.

— Вы же знаете, как он вел себя в предыдущем кризисе. Он, безусловно, поддержит вас и теперь. Он — сторонник сильной власти. Но мы можем на всякий случай запросить его мнение.

— И третье, сеньоры. Национальная гвардия федерального округа в руках пурос. Что мы им скажем?

— Если я смогу гарантировать им, что компромисс с духовенством — это маневр, временная мера, то уверен, что они останутся, по крайней мере, нейтральны. Это ведь все люди, которые служили у меня… Когда я был губернатором федерального округа, сеньор президент…

— Я должен был так поступить, — проворчал Комонфорт, — я не мог делать исключения.

Сулоага встал и одернул мундир. Его маленькие глаза блуждали.

— Я гарантирую поддержку гарнизона, — сказал он.

— Я поговорю с друзьями, — сказал Пайно, — многие будут на нашей стороне. Стране нужен мир и порядок, а не бесконечный хаос, насилие и нищета. Слишком высокая плата за высокопарную конституцию.

Комонфорт крепко закрыл глаза, постоял, сморщившись, и открыл их.