Девочка стонала.

Что-то произошло за спиной полковника. Он быстро обернулся. В дверях стоял горожанин с застывшим от ужаса лицом.

— Матерь божья, это дочь нашего алькальда, — прошептал он и побагровел, не в силах вдохнуть.

Мирамон бешено дернул головой, и он исчез.

Солдат смущенно, но весело смотрел в неподвижные круглые глаза своего каудильо. Он любил своего красивого храброго полковника, который всегда побеждал и давал им возможность так весело жить.

Мирамон достал револьвер и, прижав локоть к боку, выстрелил.

Солдат качнулся назад, ударился лопатками о стену, качнулся вперед, рот его раскрылся, открывая темное, багровое, мучительное пространство, глаза стали закатываться, пока глазницы не заполнились страшной белизной. Он не упал ни навзничь, ни плашмя, он начал медленно подламываться, сминаться…

Мирамон повернулся, лязгнули шпоры. Стонала девочка. Мирамон опустился на колени.

Распахнулась дверь, и в проеме застыли телохранители.

Мирамон молился. Но молиться было трудно. В привычные, любимые, успокаивающие слова вторгались один и те же чужие фразы. «Вечная бессмысленная герилья… Неужели всегда? Так продолжаться не может… Так продолжаться не может… Господи, так продолжаться не может…»

Он встал.

— Собирайте людей. Мы уходим.

5 декабря 1857 года Григорий, слуга Андрея Андреевича Гладкого, выпускника словесного факультета Московского университета, заглянул к нему в кабинет, когда Андрей Андреевич пил чай, поместив чашку и вазочку с засахарившимся вишневым вареньем между стопками книг и бумагами на своем письменном столе.

— Андрей Андреич, — громко шепнул он, выражая на лице одновременно смущение и настойчивость, ибо беспокоить Андрея Андреевича в то время, когда тот пил чай, читал газеты и думал, не полагалось. — Андрей Андреич, к вам пришли…

Это был случай не только неожиданный, но и небывалый. Гладкой давно уже приучил своих знакомых не посещать его до обеда в те дни, когда он трудился дома.

— Что за новость? — раздраженно успел сказать Гладкой, но гришкина белокурая и румяная голова исчезла, и в приоткрывшуюся наполовину дверь вошел совершенно незнакомый человек в темном сюртуке и светлом жилете.

— Такое нынче время, любезный Андрей Андреич: что ни день — то новость, — улыбаясь, сказал он и коротко поклонился.

Андрей Андреевич, поправляя халат, поднялся ему навстречу.

Незнакомец был невысок, на полголовы ниже хозяина кабинета, светлоглазый, с мягкими каштановыми усами и плоским лбом. Казалось, что он как-то особенно чисто вымыт прохладной водой, а может быть, даже размассирован с утра умелыми руками — такой он был бодрый и легкий в движениях. Гладкой без особого воодушевления указал ему на кресло, стоящее возле узкой стороны стола.

Прежде чем сесть, незнакомец внимательно осмотрел тесный кабинет, полки и груды книг вокруг, попробовал даже выглянуть в окно, но стекла были густо покрыты морозными узорами. Тогда он сел, свободно перекинул ногу на ногу, — панталоны были довольно просторными, светлыми — в цвет жилета.

Гладкой сел на свое место к столу, развернув кресло к незнакомцу. Они сидели, глядя друг на друга, заваленный книгами угол стола разделял их. Солнечный свет, пройдя сквозь замерзшее окно и получив от этого особую голубизну и мягкость, падал на их лица слева.

— Меня одно обстоятельство привело в недоумение, — сказал гость, — вы, насколько мне известно, с Украины, а человек ваш ничуть на малоросса не похож — светлый и белокожий…

— Так ведь в законах Российской империи не записано, что я должен держать при себе человека непременно из родового имения. Григорий пришел в Москву из Вологды, я здесь его нанял. Я предпочитаю вольнонаемных слуг.

— А не будет ли назойливостью, если я поинтересуюсь, отчего так? — с извиняющейся улыбкой спросил гость.

— Отчего же, — не отвечая на улыбку, сказал Гладкой, — тут все просто: в вольнонаемных раболепства меньше и, с другой стороны, панибратства. Я эти качества в наших русских дворовых не люблю.

— Тесный у вас кабинет, Андрей Андреич, — сказал гость. — Скоро книги вас, глядишь, в прихожую вытеснят. Чего ж попросторнее квартирку не снимете?

— Да я, видите ли, небогат, — сухо ответил Гладкой. — Так чем могу служить, милостивый государь?

Гость опустил на пол закинутую ногу и, положив ладони на колени, наклонился к хозяину.

— Расстроил я вас своим визитом, расстроил, — задумчиво сказал он. — Искренне этим огорчен, поверьте. Но визит мой не праздный и не бесполезный. Зовут меня Иван Иванович Неплюев, вам как историку имя, смею думать, знакомое. Меня назвали в честь пращура.[8] Я — человек военный, как и пращур мой, был моряком. Во время последней войны служил в Севастополе, награды имею. А ныне исправляю должность чиновника для особых поручений при московском, соответственно… одном лице… После ранения перешел в статскую службу…

— Не хотите ли чаю?

— С мороза не откажусь…

Тут Гладкой понял, чего ему с первого же момента не хватало в госте, — тот не делал обязательных в человеке, пришедшем с мороза, движений: не потирал ладоней, не пожимал зябко плечами.

Гладкой приоткрыл дверь.

— Григорий! Чашку чаю и баранки!

— А что это вы, Андрей Андреич, вопреки московскому обычаю не самовар воздвигаете перед собою, а чашками?.. Что за бунт супротив первопрестольной?

Гладкой впервые улыбнулся, показав очень белые зубы.

— Ну, что вы, какой бунт. Я человек смирный…

Вошел Гришка и поставил, с трудом уместив, перед гостем чашку и баранки на тарелке.

— Вот вам и ответ, — сказал Гладкой. — Куда тут еще самовар денешь? Так и привык. Не убирать же каждый раз книги со стола.

Гость отхлебнул из чашки и поставил ее.

— Сахару?..

— Нет, благодарю…

Гость откинулся на спинку кресла и вот тут — совершенно не вовремя — зябко поднял плечи и принялся потирать руки.

— Вас, я вижу, Иван Иванович, от моего чаю в мороз кинуло…

— Нет, Андрей Андреич, меня не от чаю, а от той обязанности, что я выполнить должен…

У Гладкого похолодело лицо. «Письмо…»

— Письмо, — сказал Неплюев. — Вы, смирный человек, чрезвычайно опрометчиво написали и еще более опрометчиво отправили с ненадежной оказией одно письмо… Впрочем, вот оно…

Он достал, из-за борта сюртука конверт и легонько кинул на стол, на пачку исписанных листов.

Холодными пальцами Гладкой взял конверт и вынул свое письмо.

— Уж ежели вы решились вступить в переписку с Герценом, — сказал брезгливо Неплюев, — так выбирайте курьеров тщательнее, сударь мой!

Гладкой почувствовал дальний сухой скрежет в груди, почувствовал, как побагровело лицо, он сжал зубы, пытаясь сдержать раздирающий кашель, не сдержал его и, прижав к губам выхваченный из кармана халата платок, задыхаясь и давясь густой засолоневшей слюной, выбежал из кабинета.

Неплюев с презрительным сожалением качал головой. Он взглянул на книги, разбросанные по столу, и остановил взгляд на довольно толстом издании журнального вида.

Когда Гладкой вернулся через несколько минут, Неплюев, снова закинув ногу на ногу, читал это издание.

— Вы неосторожны, ах, как вы неосторожны, Андрей Андреич! — сказал он, закрывая книжку и кладя на стол. — «Полярная звезда», спору нет, вещь заманчивая, я и сам зачитался, да зачем же разбрасывать… Да-с, декабристы… И дались они вам, ей-богу!

Гладкой сел.

— Вы сказали, что пришли выполнять свою обязанность? У вас агенты за дверью ждут? Выполняйте, что ж вы?..

— А хоть бы и агенты, куда нам торопиться? А к тому же никаких агентов со мной нет. Я агентами не распоряжаюсь. И об обязанности я говорил — человеческой, а не казенной, сударь мой!

— Это письма чужие читать — человеческая обязанность?

Неплюев сморщился и раздраженно покачал головой.

От гримасы его мягкие усы встопорщились, и он, видимо почувствовав это, стал приглаживать их двумя указательными пальцами.