Запертый в маленькой душной комнате дворца, он вспоминал скорбное лицо старого Альвареса и слова его манифеста — да что слова — вопль человека, изнемогающего от сострадания к униженным. «Большинство владельцев асьенд и их приближенные спекулируют и обогащаются за счет потрясающей нищеты несчастных тружеников, затягивают их в сети рабства. Ненасытная жадность владельцев асьенд все увеличивается. Шаг за шагом они захватывают участки отдельных людей и общинные земли… С величайшим бесстыдством объявляют эти земли своими, не предъявляя никаких документов. Деревни взывают о защите и правосудии. Но судьи глухи к их мольбам…»

Старый инсургент выпустил манифест, вернувшись в свой штат и сызнова ужаснувшись ликующей несправедливости… Все верно. Пока народ лишен права на справедливость — мира в стране не будет. Но сколько крови еще прольется…

Хуарес почувствовал, как замерло и содрогнулось сердце — Маргарита, мои дети, Маргарита…

Артиллерия решила дело.

Выбитые орудийным огнем из своих укреплений немногочисленные сторонники Комонфорта оставили столицу.

Свергнутый президент отбыл в Веракрус по той самой дороге, по которой всегда отправлялись в изгнание отринутые страной вожди.

Полковник Сарагоса и Матиас Ромеро выехали из Мехико в одной карете.

На следующий день президент Феликс Сулоага, бывший кассир игорного дома, бывший генерал революционной армии, созвал первое правительственное совещание в бывшем кабинете Комонфорта.

— Прежде всего я хочу принести от имени республики благодарность двум молодым героям — сеньору генералу дону Луису Осольо и сеньору генералу дону Мигелю Мирамону! Да, да, дон Мигель, я поздравляю вас со званием бригадного генерала!

Мирамон склонил голову. Кругом аплодировали.

До сих пор они встречались только как противники на поле битвы.

Мирамону странно было смотреть на человека, который дважды — в пыли, в крови, в огне — пытался уничтожить его, Мирамона, а теперь торжественно подносил ему генеральский чин. Он не испытывал радости — не от Сулоаги мечтал он получить мундир с широкими генеральскими отворотами… Он стоял, расправив плечи, сжав губы, но в круглых глазах была растерянность.

На лице Сулоаги, обтянутом жесткой кожей, собирающейся складками под острым подбородком, проступала неуверенная улыбка. Выражение его лица, движения длинных, худых рук были неопределенны. Он ни в чем не был уверен. Он никак не мог осознать, что он, Феликс Сулоага, стал президентом Мексики. Судьба это или нелепый случай? Он ни в чем не был уверен и вполне мог ожидать, что этот красавчик с родинкой на щеке, показавший себя неукротимым герильеро, швырнет ему в лицо генеральский патент… Нет, принял… Все хорошо…

— Первыми своими декретами, сеньоры, я немедленно отменю действие так называемых «закона Хуареса» и «закона Лердо». Эти преступные покушения на права святой церкви и доблестной армии не имеют права на существование. Немедленно будут возвращены должности тем, кто был отстранен из-за отказа присягнуть отмененной ныне конституции… Враги свободы и порядка не сложили оружие. Вопреки законам, шесть штатов составили коалицию против правительства республики. Они собирают силы и вооружаются. Мы должны быть готовы сокрушить врага. Командующим армией, призванной восстановить мир и свободу, я назначаю сеньора генерала дона Луиса Осольо. Заместителем командующего — сеньора генерала дона Мигеля Мирамона.

Сулоага говорил короткими фразами, резко обрывая их и стараясь нажимать на последнее слово. Это создавало видимость уверенности и твердости.

— Чем вы собираетесь платить армии и чиновникам, ваше превосходительство? — спросил широкоплечий священник с плоской косой прядью на лбу, сопровождающий архиепископа столицы, — Таможня Веракруса в руках либералов. На иностранные кредиты мы не можем рассчитывать, пока положение в стране не прояснится. А это произойдет не скоро, не будем обманывать себя…

Сулоага молча выругался. «Если бы вы потрясли мошной и ссудили правительство, не приходилось бы ломать себе голову. Но он потому и спрашивает, что ждет заверений…»

— Финансовое положение трудное, отец мой, — сказал Сулоага, и складки у него на шее затвердели, как у ящера. — Правительству придется увеличить налоги и прибегнуть к внутренним займам…

— Сеньор генерал, — настойчиво сказал отец Миранда, — ваше мужество, позволившее вам столь быстро и благотворно изменить положение в стране, давшее вам силы порвать с прошлым и отменить преступные, как вы верно сказали, декреты предыдущего правительства, заслуживает восхищения и, несомненно, внушено вам свыше. Но, — он быстро посмотрел на застывшего Мирамона, — но мало отменять. Надо совершенствовать существовавшее ранее и предлагать стране новое, продолжающее традиции нашей родины. Но при этом — новое… Вождь нации, каковым вы в настоящий момент являетесь по желанию бога и народа, должен творить…

Сулоага обвел глазами лица сидевших вокруг. Все ждали. «Пречистая дева! Казарма — это рай по сравнению с этим дворцом… Но ничего… Я покажу вам…»

— Я уверен, отец мой, что святая наша церковь объяснит всем мексиканцам их долг…

Отец Миранда вытянул сильную шею и подался к Сулоаге.

— Если судьба Мексики вернулась в благочестивые и благородные руки, если мы получили надежду из хаоса и разрухи, из бездны богохульства и духовного мрака вернуться к порядку, благосостоянию, благочестию и свету, то только потому, сеньор президент, что церковь трудилась денно и нощно, не боясь мученичества! Церковь не дала душам мексиканцев погибнуть окончательно и влила в них противоядие той отраве, которую сеяли и сеют… Церковь выполняет долг свой перед господом и людьми. Не пора ли и гражданской власти выполнить свой, не прося помощи в том, во что церковь не должна вмешиваться сегодня… Кесарю — кесарево, а богу богово…

Когда они уже ехали к казармам, небрежно сутулясь в седлах и ловя искоса взгляды женщин, Осольо, усмехаясь, сказал Мирамону:

— Не хотел бы я быть на месте его превосходительства, да и вообще на этом месте… Наше дело проще и веселее.

— Да-а, передовые траншеи, даже когда по ним лупит артиллерия, сущий рай по сравнению с этим дворцом… Какое счастье, что мы не политики, не финансисты, не дипломаты… Меня под угрозой расстрела не заставишь заниматься всем этим… Ах, Луис, наконец-то началась настоящая жизнь…

Лошади ступали мерно и свободно. Солнце садилось, и дышалось легко; шпаги, покачиваясь, били по голенищам, иногда звякали, задев за шпору…

Бывший президент Комонфорт ехал в карете по дороге в Веракрус среди душного тропического леса, какие-то птицы пронзительно кричали.

Он ехал по той дороге, по которой ехал тридцать пять лет назад свергнутый император Агустин I и почти три года назад — свергнутый диктатор Антонио Лопес де Санта-Анна. Свергнутый им, полковником Комонфортом. Он ехал по вечной дороге изгнания. Он в чем-то ошибся и стал как они… В чем-то страшно ошибся…

Он был не стар, не беден, перед ним лежал весь мир, он был теперь свободен. Но не чувствовал облегчения.

Комонфорт задернул шторки на окнах кареты и смотрел в душный полумрак. И не мог увидеть ни пустынь нежного цыплячьего цвета, ни красивых коричневых скал, ни свежих зеленых джунглей. Душно и дурно пахнущие джунгли каких-то болезненно-резких тонов стояли по обе стороны дороги. Ему не хотелось их видеть…

Он вспомнил, как за несколько дней до финала вызвал во дворец Окампо и предложил ему: он, президент, возвращает конституционную форму правления, разрешает пурос ввести во дворец два полка, которым они доверяют, но взамен пусть они прекратят обструкцию, пусть честно помогут ему… Он всю жизнь будет помнить дьявольскую усмешку Окампо… Они всегда не любили друг друга — потому Комонфорт и вызвал именно его, чтобы пурос поняли — президент искренен…

— Политика — не ткацкий станок, дон Игнасио, — сказал Окампо и изобразил рукой снующее движение челнока. Углы его рта поднялись, но глаза остались печальными и раздраженными. — Вы, сеньор президент, выбрали свой путь — идите по нему до конца…