Ранним утром 10 марта 1858 года с колокольни старого монастыря города Саламанка генерал Парроди видел — внизу под ногами — уютную площадь, окруженную галереями, а далеко впереди — обширную равнину, большей частью возделанную, окаймленную причудливыми скалами, следами древних извержений.

Парроди видел свои батальоны, стоящие тылом к городским предместьям, а дальше — подходили и строились в боевые порядки войска консерваторов. Опытным глазом Парроди заметил странную неравномерность, с которой распределялась по фронту артиллерия. За правым флангом колыхалась темная масса. В подзорную трубу Парроди видел зловещие штрихи индейских пик — кавалерия Томаса Мехиа… Генерал поморщился и скосил глаз на стоящего рядом полковника Кальдерона. У Кальдерона через всю щеку шел страшный рваный рубец — след давнего удара пикой.

— На этой местности главная надежда на вас, — сказал Парроди.

Немолодой грузный Кальдерон мрачно кивнул. Оба они знали, сколько ошибок было уже допущено — потеря Силао, где остался склад боеприпасов, которых сейчас так не хватало, то, что дали Осольо, Мирамону и Мехиа объединить силы и получить подкрепление из столицы вместо того, чтобы разбить их поодиночке. Оба знали, насколько солдаты противника дисциплинированнее и лучше обучены, чем их наспех доукомплектованные батальоны и эскадроны.

Только теперь, глядя с колокольни старого монастыря на равнину, по которой двигались войска, Парроди понял, что от сегодняшнего боя зависит судьба Лиги, надежда на быстрое подавление мятежа и, быть может, судьба всего конституционного дела. Он понял, какая ответственность лежит на нем, и ужаснулся. Ему было бы легче, если бы докладывать о победе или поражении надо было кому-нибудь, кому угодно, а не маленькому, изящному невозмутимому человеку в черном сюртуке, от которого исходила ровная и благожелательная уверенность, которого Парроди полюбил за те несколько дней, что они были в Гуанахуато, и который для него, генерала Парроди, воплощал теперь всю не совсем понятную генералу опасную прелесть реформ, революции, демократии…

Генерал и полковник спустились с колокольни и поскакали к позициям…

После четырехчасовой артиллерийской дуэли орудия либералов замолчали. Заряды подходили к концу, а кроме того, куда более опытные артиллеристы Осольо, пользуясь тем, что их орудия не были рассредоточены по всему фронту, а располагались сильными батареями, концентрировали огонь на уязвимых участках боевых порядков противника.

Среди новобранцев Парроди началась паника, которую с трудом удалось подавить.

Генерал Мирамон, командовавший центром консерваторов, сидел на барабане, наблюдая за тем, как суетятся офицеры вдоль фронта пехоты либералов. Он блаженно вытянул ноги. «Еще час нашего огня, и они побегут». И тут он увидел, как на левый фланг, туда, где стояли батальоны генерала Кановы, несутся широкой рысью, неровными прямоугольниками выходя один за другим из-за спин пехоты, эскадроны противника. Равнина имела небольшой уклон к позициям Кановы, и эскадроны, ломая строй и переходя в галоп, все набирали скорость атаки.

Мирамон вскочил. Кавалерия Мехиа стояла на правом фланге. Нужно время, чтобы перебросить ее для контратаки… Для этого надо ударить во фланг атакующим… А если Парроди двинет пехоту на ослабленный центр? Рисковать или нет? Канова не выдержит…

Полковник Кальдерон скакал впереди эскадронов, вытянув вдоль правого сапога длинную саблю, переходившую в их семье от отца к сыну. Драгуны рванулись за ним хорошо, дружно. «Если генерал вовремя поддержит меня — мы кончим дело одним ударом!»

Парроди медленно ехал вдоль батальонов. Поредевшие от артиллерийского огня ряды стояли хмуро. Ядра пошли гуще. Одно, ударив в торчащий из земли камень, с отвратительным стоном прошло у самой морды генеральского коня, осевшего на задние ноги, и с глухим звуком проломило грудь солдата в первой шеренге.

(Осольо, оценив обстановку, приказал сосредоточить огонь на центре противника.)

Парроди, выровняв коня, смотрел на лица. «Их опасно пускать вперед сейчас. Если атака не удастся — они побегут… Когда Кальдерон пробьется в тылы и создаст панику — мы двинемся».

Полковник Кальдерон, встав во весь рост в стременах, оглянулся — пехота Парроди стояла на месте. Справа артиллерийские позиции консерваторов полыхали огнем и дымом — все сорок орудий сосредоточенно били по центру либералов.

И еще увидел Кальдерон, что из-за низко плывущего дыма выходят ему во фланг шеренги Мирамона…

Драгуны придерживали коней, теряя скорость атаки.

Им навстречу уже шла, все убыстряя движение, взблескивая сотнями тусклых искр — железными наконечниками пик, воющая кавалерия Томаса Мехиа…

Когда ядро перебило ноги коню, Кальдерон перелетел через гриву, и его протащило лицом, грудью, коленями по жесткому суглинку, начиненному острым щебнем. Еще оглушенный, он приподнялся на руках — кровь заливала глаза, сквозь багровую пелену он увидел накатывающееся черное пятно и услышал громовой хруст суглинка под копытами. Оглушенный, он ждал, подняв на выпрямленных руках голову и грудь. Грубый наконечник пики ударил в левую ключицу и, разрывая ткани, пошел вглубь — к сердцу…

13 марта 1858 года в городе Гвадалахара, куда правительство переехало из Гуанахуато, Хуарес узнал о поражении Парроди под Саламанкой.

Они завтракали с Прието и Окампо, когда вошел пропыленный адъютант командующего и передал президенту пакет. Хуарес отпустил адъютанта, отодвинул чашку с кофе, аккуратно вскрыл конверт и внимательно прочитал письмо. Потом он улыбнулся сидевшему напротив Прието.

— Гильермо, — сказал он, поднимая брови, — наш петушок потерял перо.

Прието вскочил и, взъерошив волосы, пошел по комнате.

— Что у него осталось? — спросил Окампо, грея о кофейник внезапно захолодевшие пальцы.

— Около трех тысяч и пять орудий.

— Хоть что-нибудь…

Прието ударил ладонью по столу — чашки звякнули.

— Как вы можете?! — крикнул он. — Теперь война неизбежна!! Новая война!

— Ну, Гильермо, — лениво сказал Окампо. — Выиграть с первого раза просто неинтересно.

Он попытался улыбнуться, но получилась гримаса, маска сатира, испугавшая Прието.

— Успокойтесь, сеньор министр, — сказал Хуарес. — Нам предстоит писать манифест. Согласитесь, что писать манифест о победе почему-то легче, чем о поражении. Подумайте над этим.

Через час в губернаторском дворце началось заседание правительства.

Хуарес сидел во главе стола бодрый, спокойный, в отглаженном сюртуке и крахмальной сорочке и внимательно слушал генерала Хосе Сильверио Нуньеса, коменданта Гвадалахары, докладывавшего о возможностях обороны города.

Когда Нуньес кончил, он сказал:

— Правительство всецело доверяет вашему опыту, генерал. Я тоже думаю, что фортификационные работы нужно начать немедленно. Вне зависимости от того, куда противник направит следующий удар, Гвадалахара должна быть неуязвима. Возможно, на ближайшее время она станет нашей основной базой. Генерал Парроди надеется прибыть сюда через три-четыре дня. Вместе с ним вы определите дальнейшие меры, но укреплять город нужно немедленно.

Человек, который вбежал в этот момент в комнату заседания, был новым губернатором штата Халиско, сменившим назначенного командующим Парроди.

— Сеньоры, — сказал Хесус Камарена, стараясь справиться с дыханием, — Пятый полк полковника Ланды вышел из повиновения и угрожает мятежом! Охрану дворца несет этот полк…

Хуарес посмотрел на Окампо.

— Они узнали о Саламанке, — тихо сказал Окампо.

«Ланда… Я не знал, что он здесь. А если бы знал? Не было оснований смещать его — здесь и сейчас».

— Сеньор Нуньес, — сказал президент, — будьте столь любезны, выясните, что там происходит.

Генерал поклонился и вышел.

— Мы должны оповестить страну о происходящем. Подробно обсудить военное положение и меры, которые следует принять для его улучшения, мы сможем только после прибытия командующего армией. Он расскажет нам о ходе сражения и причинах неудачи. Но сейчас наш долг — поделиться с народом тем, что нам уже известно. Наше правительство не должно скрывать ничего. Я настаиваю на этом. Пусть народ знает, что мы говорим ему всю правду, и только правду.