Часы показывали пять пополудни. Они провели в Акатлане два часа.

Авангардный патруль Ланды показался в конце длинной, пустой солнечной улицы. Его обстреляли. Солдаты прижались к стенам, бросились в сады. Люди капитана Валье занимали очень выгодную позицию, и нападавшим пришлось охватывать площадь перед посадой и церковью широким полукольцом. Полностью замкнуть окружение было трудно — пустырь в тылу постоялого двора примыкал к зарослям, ползущим на склон хребта.

Колонна, которую Ланда бросил через площадь на посаду, рассчитывая ошеломить и подавить осажденных, слабо поддержанная дальними выстрелами, попала под перекрестный огонь с трех направлений и отступила, потеряв около десяти человек.

Президент и министры сидели за столом в дальнем, непростреливающемся углу посады.

— Нельзя было допустить, чтобы они нас догнали! — сказал Прието.

— Если бы мы не задержались, это произошло бы в пути — и не было бы никакой надежды, — ответил Окампо.

— А теперь она есть?

— Да, — сказал Хуарес.

Осаждавшие стреляли непрерывно. У них было много зарядов.

Солдат, стоявший у ближайшего к столу окна, громко выдохнул и сполз по стене. Валье быстро подошел к окну и выглянул. Пуля немедленно ударила в боковину проема и рикошетом прошла над головами министров.

Он перебежал к другому окну, взял у солдата ружье и, не подходя к проему вплотную, чтобы полумрак внутри здания скрывал его, стал наблюдать. На противоположной стороне площади между двумя деревьями за изгородью что-то шевельнулось. Всмотревшись, он уловил слабый блеск ружейного ствола, лежащего, очевидно, на изгороди. Валье прицелился и застыл. Все молча и неподвижно глядели на него. Низко нависающая ветвь над изгородью чуть поднялась и обозначилось светлое пятно — лицо стрелка. Валье выстрелил — ветвь резко упала, но капитан успел заметить задравшийся и исчезнувший ружейный ствол.

— Все, — сказал Валье.

Окампо встал, подошел к нему и протянул портсигар.

Валье взял сигару. Окампо поднес спичку. Валье медленно прошелся, пуская дым.

— Поздравляю, — сказал Окампо.

Валье остановился и, держа сигару вертикально, принялся ее рассматривать, отчего легкая косина его глаз стала заметнее.

— Странно, — сказал он, — вы — защитник справедливости, апостол демократии, поздравляете меня с тем, что я убил человека…

— Узнаю себя, вернувшегося из Парижа, — сказал Окампо. — За прошедшие шестнадцать лет я научился совмещать идею и действительность… Хотя сеньор президент в этом сомневается. Я поздравил вас вовсе не с тем, что вы убили человека, а с тем, что вы ценой одной жизни спасли несколько. И сделали это по крайней необходимости и без всякого удовольствия.

— Необходимость — сомнительное слово, — сказал Хуарес, — его можно толковать по-разному.

Снаружи стреляли. Осаждавшие, разъяренные гибелью лучшего стрелка, сосредоточили огонь на посаде. Им редко отвечали из церкви и с крыши соседнего дома. Приходилось беречь заряды.

Звонкие разноголосые удары пуль о каменные стены создавали не только не страшный, но даже какой-то веселый фон для беседы.

— Необходимость — главное слово для политика, а если подумать, то для любого человека. И беда в том, что нет единого толкования, это верно, сеньор президент… — Окампо на мгновение замолчал. — Гильермо, перестань записывать! Если Ланда найдет на твоем трупе эти записи, он сделает нас посмешищем всей страны!

— Я пишу стихи, — сказал Прието.

— Дон Мельчор, — сказал Валье, — и вы считаете, что нет возможности уточнить этот термин так, чтобы он приобрел всеобщий смысл?

— Отчего же! Но поскольку это кажется отвлеченной проблемой, то, разумеется, начинать надо не с нее.

— Поскольку мы зашли очень далеко, — сказал Хуарес, — поздновато думать о начале.

— Ничуть! Я говорю о другом начале. Вернее, о начале другого процесса. Процесса человеческого взаимопонимания, который начнется после экономической реформы.

— Неужели вы думаете, что люди так просто расстанутся с привычными представлениями и согласятся доверять друг другу? — сказал Валье. — Мыслитель, которого вы, дон Мельчор, как мне известно, уважаете, — Прудон — недавно в частной беседе, которую мне передали в Париже, сказал, что народ оказывается способен на что-либо только тогда, когда идея, привлекающая его, может совместиться с его сознанием, когда он сам, без посторонней помощи, умеет ее заявить, объяснить ее смысл и предусмотреть последствия. Посмотрите вокруг, дон Мельчор!

— Вы напрасно горячитесь, капитан. Погодите. Главная моя идея заключается в том, что мексиканский народ должен стать нацией мелких равных собственников. Это, как вы понимаете, имеет отношение к тому же философу. И когда каждый мексиканец, владеющий куском земли, увидит, что все находятся в равном положении, он, естественно, начнет доверять другому. Моя демократия — это демократия равных. Я — ученик деятелей тысяча семьсот восемьдесят девятого года. Поэтому, капитан, я считаю краеугольным камнем нашего дела «закон Хуареса», извините, сеньор президент. Каждый должен осознать себя равным другому в отношении юридических и экономических прав. Тогда они начнут договариваться. И договорятся до понимания, что такое «необходимость».

— Все это прекрасно, — сказал Валье, — но неужели вы не понимаете, что человеческая природа с трудом переносит самую идею равенства? И очень скоро те из равных, кто почувствует себя… Короче говоря, вспомните об уроках той самой революции восемьдесят девятого года, о которой вы помянули.

— Правильно! Именно — уроки. И главный урок в том, что государство должно играть регулирующую роль! Идея равенства — юридического и экономического — должна быть обеспечена законодательно!

— Но помилуйте, дон Мельчор, ведь те, кто окажутся законодателями, уже тем самым возвысятся над остальными!

Снаружи стреляли. Солдаты у окон крутили головами, наблюдая за площадью и стараясь понять, о чем говорят эти люди.

— Разумеется, переходный период крайне сложен, — сказал Окампо. — Но постепенно демократический механизм так отрегулируется, что законодатели, а тем более исполнительная власть, будут полностью контролироваться народом.

Хуарес заметил, что солдат у ближайшего окна, вытянув шею, замотанную куском полотна, испуганно всматривается во что-то снаружи.

Президент подошел к нему и посмотрел через его плечо. В дальнем конце улицы разворачивались два орудия. Ездовые выпрягали лошадей.

— Прошу прощения, но я должен ненадолго прервать вас, сеньоры, — сказал Хуарес. — У меня есть основания думать, что наши будущие мелкие равные собственники собираются стрелять в нас из пушек. Очевидно, они считают необходимостью именно это.

Валье бросился к окну…

Полковник Ланда наблюдал за тем, как устанавливают орудия, прибывшие с опозданием. Теперь Хуарес и вся эта компания болтунов были в его руках. Несколько выстрелов — стена посады рухнет, те, кто останется в живых — а их будет немного — станут его пленниками. Тем, что засели в церкви, придется сдаться… Он, полковник Ланда, которого так упорно обходят генеральским чином, покончит с этим выводком смутьянов, с этим осиным гнездом…

Он не вышел в отставку тогда, после Оахаки, потому, что Осольо просил его остаться в армии, принять правительственное назначение и ждать сигнала. Посмотрим, как он выполнит свои обещания, этот самоуверенный мальчишка.

Ненависть и возбуждение, поднявшиеся в нем тогда, после разговора с Осольо, прошли быстро. Вспышка в Гвадалахаре, странным образом не удавшаяся попытка покончить со всеми разом, исчерпали его энергию. Он двинулся вслед правительственному отряду, не надеясь его догнать. И когда ему доложили, что Хуарес задержался в Акатлане, он почувствовал злобную досаду. Теперь приходилось действовать.

Несколько выстрелов — и кончено…

Капитан, командовавший орудиями, звякнул шпорами.

— Сеньор полковник, мы готовы открыть огонь!

Ланда равнодушно взглянул на небо. Солнце уже зашло за один из отрогов, широкая тень наползала на деревню, на площадь, на длинное здание по ту сторону…