Вирский выпил еще глоток коньяка и закусил ломтиком лимона. Помолчал, глядя в пустоту.

— Слушай свое первое задание. Завтра ты отправишься в один старинный, но, по правде говоря, ужасно скверный русский городишко. Это примерно в трехстах километрах от Москвы.

— Вы имеете в виду Малютов?

Вирский бросил на него сердитый взгляд.

— Это Палисадов тебе рассказал? Стало быть, ты отправишься в Малютов и найдешь там господина по имени Михаил Ивантер. Это редактор местной газетенки. Передашь ему на словах, что я им очень недоволен.

— Не проще это сделать по телефону? — удивился Джон.

Вирский поморщился.

— Заруби себе на носу, в нашем деле нет ничего простого. Ты даже не представляешь, насколько это сложное дело! Во всем мире есть только один человек, который постиг всю его сложность. И этот человек — я! Здесь каждый узелок, каждая ниточка одинаково необходимы, поскольку без них пропадет красота узора. Или лучше сравнить это с архитектурной постройкой — вынь один кирпич, и все строение рассыплется. И за всем этим должен проследить я. Ты — избранный, Джонушка, а — я призванный.

— Как я доберусь до Малютова?

— Это твое дело, милый! — заворковал Вирский. — Добирайся как хочешь. На поезде, на автобусе, хоть на воздушном шаре.

Спустя минуту Великого архитектора уже не было в номере. Лишь беспорядок напоминал о нем. Да еще какой-то миндальный запах, оставшийся после ухода гостя.

Корреспондент газеты «Правда Малютова» Михаил Ивантер подбежал к Палисадову, на ходу доставая ручку и блокнот. Сумка у него была большая, кожаная, потертая, с какими ходят на задание фоторепортеры, только вместо шикарного «Зенита» в ней лежал старенький «ФЭД». Шариковая ручка торчала из правой руки Ивантера как пистолет.

— Дмитрий Леонидыч! Несколько слов для прессы!

Майор отвернулся, скривившись.

— А ну, брысь отсюда, мелочь!

Это было ошибкой.

— Как вы сказали? — сузив миндалевидные глаза и резко меняя тон, спросил Михаил. — Как вы назвали работника партийной печати?

— Это ты работник партийной печати? — ошалел от наглости майор, глядя на коренастого, невысокого Ивантера сверху вниз. — Студент, молокосос!

Тут Палисадов заметил, что Михаил что-то быстро пишет в блокнот.

— Эй, постой! Ты чего строчишь?

— Видите ли, товарищ Палисадов, — сказал Ивантер, не отрываясь от блокнота, — в последней передовой статье в «Известиях» главный редактор отметил вопиющие случаи отказа отдельных государственных чиновников от контактов с прессой. Почему? — задается законным вопросом главный редактор.

— Понял! — Палисадов одобрительно засмеялся. — Про статью врешь, я «Известия» регулярно читаю. Но парень ты хваткий. Пошли, поговорим.

Вернувшийся Ивантер сиял как новенький самовар.

— Как я его! Штурм и натиск! Мой редактор сдохнет от злости, но интервью с Палисадовым поставит на первую полосу.

— Что он сказал? — с завистью спросил Востриков.

— Болтовня, демагогия! Но это неважно. Важно засветиться на первой полосе. Эх, Аркаша, друг мой ситный! Разве о таком мы мечтали, когда за одной партой сидели? Помнишь, ты — Холмс, я — Ватсон. Я на тебя обижался: почему ты Холмс, давай я Холмсом буду. И ты сказал, что в литературе не рубишь, а у меня за сочинения пять с плюсом железно. Послушал тебя, пошел в газетчики. Но я не жалею. Без запаха типографии уже не проживу.

— И я, — грустно сказал Аркадий. — В нашей работе тоже, понимаешь, особый запах есть.

— Крови? — с уважением спросил Мишка.

— Риска, опасности.

Михаил мечтательно закатил глаза.

— Нужно свое расследование проводить. Без Палисадова и Максимыча. Я в нашем городе каждую собаку знаю. Плюс твой следственный опыт. Пока твой босс с этим делом возиться будет, мы — бац! — свой материал соберем. Один — в газету, копию — в прокуратуру. Так во всех нормальных странах делается.

— У меня своя теория насчет расследования, — подхватил Востриков. — Я ее однажды профессору Кнорре изложил, и он мне ответил так: «Все это бред, юноша, но что-то в этом есть». Кнорре — это наш декан. Умный человек, хотя и тесть Палисадова. Теория в том, что преступление как бы с другого конца раскрывается. Сначала преступление надо в своей голове сочинить. Как роман. Ты ничего о преступнике не знаешь. Жертва тебе известна в общих чертах. Но в голове твоей все события уже выстроились.

— Гипотеза?

— Это не гипотеза, гипотезы возникают на основе фактов. Это свободная фантазия. Воображение, старик, — страшная сила! Воображению надо доверять. Преступление — это что? Это особое проявление жизни. А воображение? Это особое проявление сознания. И то и другое — нарушение нормы. Соедини их, они обязательно в какой-то точке пересекутся. Между прочим, есть такая теория: искусство как форма преступления. Буржуазная, допустим, теорийка, но рациональное зерно в ней есть.

— Дальше.

— Дальше, Мишенька, мы с тобой сочиняем роман. Об этом убийстве. Не на бумаге, а в голове, на бумаге мы с тобой десять лет его сочинять будем. Каждый сочиняет сам, потому что в соавторы мы не годимся по причине несовместимости характеров. Потом обмениваемся сюжетами. Смотрим, что совпало, что не совпало. Потом узнаем реальные факты: кто такая эта горничная, с кем она общалась? Запускаем это в вымышленный сюжет. И там, где жизнь и вымысел совпадают, лови момент истины. Ты «Преступление и наказание» читал?

— В школе. Уже забыл.

— В этом романе следователь раскрыл преступление еще до того, как оно было совершено.

Мишка вытаращил глаза.

— Иди ты!

— Он прочитал статью одного студента в журнале и вычислил, что этот тип способен на убийство. Хотя в то время студент, может быть, ни сном ни духом об этом не помышлял. Когда преступление все-таки было совершено, причем таким образом, что доказать виновность преступника было невозможно, следователь уже знал, и кто убийца, и как его заставить сознаться.

— Шикарно!

Востриков прямо засветился от гордости. Заслужить восхищение насмешливого Ивантера было непросто.

Кто-то громко засмеялся.

— Максим Максимыч, идите сюда! Вы только послушайте этих пинкертонов! Мы с вами головы ломаем, а они уже знают, как вести расследование. С помощью романа — ха-ха-ха! — смеялся Палисадов.

Соколов рассеянно смотрел на них.

— Что еще такое?

— Да вот, — не унимался Палисадов, — наш Аркаша Достоевского начитался. Достоевский, конечно, титан. Но я не слышал, молодой человек, чтобы он отменил уголовно-процессуальный кодекс.

Сжав кулаки, Востриков ринулся на Палисадова.

— Вы не смели подслушивать! Это недостойно офицера! Если не извинитесь, я дам вам пощечину!

— Что-о-о?!

Палисадов заозирался. Так и есть! Вся опергруппа смотрела на них. Даже капитан Соколов побледнел.

— Ах ты, щенок! — заорал Палисадов, понимая, что замять скандал не удастся. — Да я тебя за это при исполнении застрелить могу! На кого руку поднял?! На советскую власть руку поднял?!

Максим Максимович поморщился.

— Остынь, Дмитрий. А тебе, Аркадий, придется извиниться. Со старшими офицерами так не разговаривают.

— Да плевать я хотел на его извинения! — окончательно рассвирепел майор. — Но светлое будущее, Аркаша, я тебе обещаю. Из института вылетишь однозначно. В кулинарный техникум пойдешь.

Глаза Соколова хищно сузились. Как у дикого кота.

— Не дави на пацана больше, чем он сможет выдержать, Дима…

— Покайся, дурак! — прошептал стоявший рядом с Востриковым Тупицын. — Сплюнь и покайся!

— Не буду, — выдавил из себя Востриков и… заплакал.

— Я не Беневоленский, чтоб передо мной каяться, — процедил Палисадов. — Черт с ним! Прощаю! Но на работе держать не буду. Ты уволен, Аркадий.

— Вот и хорошо! — обрадовался Соколов. — В прокуратуре таким не место. У вас ведь должны быть — как это? — холодные руки и голова. Мы его к оперативной работе приставим. И для начала сгоняй-ка ты, Аркаша, к этому самому Беневоленскому. И узнай, что за странник к нему утром явился.