Две первые части своего труда (учение о бытии и учение о сущности) Гегель называет объективной логикой, третью — субъективной логикой. Но это противопоставление условно: объект и субъект, для Гегеля, тождественны, Поэтому и объективная и субъективная логики являются в равной мере логикой и самих вещей, и познающего их мышления.

В своей объективной логике Гегель почти не имел предшественников, но субъективная логика начинается с рассмотрения вопросов, которые составляют традиционное содержание учебников формальной логики: понятие, суждение, умозаключение. Свою задачу Гегель здесь видит в том, чтобы накопленный веками, но окостеневший материал «привести в текучее состояние», снова «разжечь в нем огонь жизни». Он стремится установить познавательную ценность различного типа суждений, построить классификацию в соответствии с реальным развитием познания, увидеть в фигурах силлогизма обычные отношения вещей. Но в целом гегелевская критика формальной логики малоубедительна; его собственные построения искусственны и туманны. Именно эти страницы «Науки логики» Ленин назвал лучшим средством для получения головной боли.

Гегелевская логика  завершается анализом идеи (истины). Об истине Гегель всегда говорил проникновенно, но особого пафоса он достигает в «Малой логике». «Истина есть великое слово и еще более великий предмет. Если дух и душа человека еще здоровы, то у него при звуках этого слова должна выше  вздыматься грудь». Философ безжалостно бичевал все виды отречения от истины или пренебрежения ею.  Как могу я, жалкий червь, познать истину, рассуждает иной скромник. Грош цена такому смирению! Еще хуже, когда оно возводится в триумф духа. Первоначально неверие в силы разума сопровождалось печалью и скорбью, но затем нравственное и религиозное легкомыслие, к которому присоединилось поверхностное теоретизирование, открыто и спокойно признало бессилие знания и даже возгордилось им. А так называемая критическая философия дала этому неведению возможность придерживаться своей позиции с чистой совестью, ибо она уверяет, будто ей удалось доказать, что мы ничего не можем знать относительно вечного и божественного. Ничего не может быть желаннее для поверхностных умов и характеров, как это учение о незнании, благодаря которому их собственная поверхностность и пустота оказались чем-то превосходным, конечной целью всех интеллектуальных усилий.

Однако не менее опасна и, пожалуй, сегодня чаще встречается противоположная критичность — самонадеянная вера в то, что истина уже достигнута. Люди воображают, что они обладают истиной в силу своего положения и чуть ли не от рождения. Усвоив набор плоских банальностей, они полагают, что проникли в тайны мировой мудрости. Здесь от познания истины удерживает не скромность, а самоуверенность.

Существует и другая форма важничанья по отношению к истине — пренебрежение человека, который во всем изверился и ко всему потерял интерес. Что есть истина? Когда-то в этот вопрос, издевательски обращенный к Иисусу Христу, римский проконсул Понтий Пилат вложил свое презрение к знанию и добру. Вопрос Пилата имел тот же смысл, что и слова царя Соломона: все суета.

Познанию истины мешает также робость. Ленивому уму легко приходит мысль о том, что не следует слишком серьезно относиться к философствованию. Такие люди думают, что если выйти за пределы обычного круга представлений, то это не приведет к добру: волны мысли будут бросать тебя из стороны в сторону и все равно выбросят на мель будничных интересов. Чтобы  быть рутинным чиновником, не нужно ни большого ума, ни больших знаний. Иное дело — поставить перед собой великую цель и стремиться к ее осуществлению. Хочется верить, что в умах молодого поколения зародилось стремление к чему-то возвышенному, и оно не может удовлетвориться мякиной чисто внешнего знания.

Истина есть совпадение понятия и  объективности. Абстрактной истины нет, истина всегда конкретна. Частные науки показывают действительность лишь с какой-то одной стороны абстрактно, отвлекаясь от ее многообразия, поэтому они не содержат истины. Истина — предмет философии, где знание обретает свою многосторонность, конкретность. Причем это уже не конкретность чувственно воспринимаемого единичного предмета, а иная, логическая конкретность, которая достигается за счет того, что понятия берутся не обособленно друг от друга, а в их взаимных противоречивых связях и переходах, в системе. Мир представляет собой развивающееся органическое целое, истинное знание о нем — система категорий диалектики.

Но этого мало. Истина представляет собой не только соответствие понятия предмету, но и предмета своему понятию. Рассматривая предмет, мы должны определить, совпадает ли он со своим понятием, содержит ли он в себе истину или нет. Подобное глубокое понимание истины встречается отчасти и в обычном словоупотреблении: мы говорим, например, об истинном друге и понимаем под этим человека, поведение которого соответствует понятию дружбы. Неистинное в этом случае означает дурное, не соответствующее самому себе, противоречие между существованием предмета и его понятием. О дурном предмете мы можем иметь правильное представление, но содержание этого представления неистинно внутри себя. Философ обязан проводить различие между правильным и истинным. Истина предметна, ее нужно не только узнать, но и осуществить. «Чтобы узнать, что в вещах истинно, одного лишь внимания недостаточно — для этого необходима наша субъективная деятельность, преобразующая непосредственно существующее».

И еще. Истина прокладывает себе дорогу тогда, когда пришло ее время, не раньше. Ничто великое не совершается без страсти, но никакая страсть, никакой энтузиазм не вызовут к жизни то, что еще не созрело.

Истина как идея познания предстает в двух ипостасях: теоретической и практической. Последняя выше первой, ибо она обладает не только достоинством всеобщности, но и непосредственной действительности. Единство теорий и практики образует «абсолютную идею». Тем самым достигается вершина логического саморазвития духа. Страницы «Науки логики», посвященные абсолютной идее, как бы подводят итог, содержат общую характеристику диалектического метода.

Превознося диалектику, не умаляет ли Гегель значения формальной логики? Отнюдь нет. Каждому  свое. Формальное мышление имеет свою, и притом довольно обширную, сферу — это «всеобщий метод конечных наук». Более того, Гегель убежден, что и диалектическому мышлению не обойтись без твердых основ рассудочной логики, иначе диалектике грозит опасность превратиться в софистику, в игру словами. А формальная логика может с успехом решать свои задачи, не забираясь на диалектические высоты. Эта идея зафиксирована в словах Гегеля, взятых в качестве эпиграфа к данной главе.

ГЛАВА ШЕСТАЯ. ОТ ВЕЛИКОГО ДО СМЕШНОГО

Противоположности тождественны

Гегель

1812 год. В то время как в тихом Нюрнберге набиралась и печаталась гегелевская «Логика», на востоке Европы бушевало пламя  новой войны. 24 июня французы перешли русскую границу. Наполеон собрал под своими знаменами небывалую  по численности разношерстную армию — 600 тысяч солдат — французов, немцев, поляков, итальянцев. В поход отправился и брат Гегеля Георг Людвиг, вюртембергский офицер. Философ следил за ходом кампании по газетам. Русские отступали. Пал Витебск. Пал Смоленск. Где-то перед Москвой разыгралось кровопролитное сражение: официальные реляции сообщали о победе, на днях ожидается капитуляция. Наполеон вступил в Москву, война была выиграна. Но она все еще шла. Происходило что-то непонятное: в аналогичных ситуациях европейские державы просили мира, русские же продолжали сражаться. И вдруг пришло известие, которому нельзя было верить: великая армия отходит, неся большие потери. То, что за этим последовало, оказалось катастрофой: армия растаяла, император бросил ее остатки и отбыл в Париж, набирать рекрутов. Покинув разбитые войска, он обронил знаменитую фразу: «От великого до смешного только один шаг». Георг Людвиг домой не вернулся.