— Это церковь Сан-Диего, — сказала Тотота торжественно, — храм святого, имя которого носите вы с отцом. Если ты хорошенько попросишь святого Диего и пресвятую деву Гуанахуатскую за свою мать, все обойдется благополучно.

Ах, вот почему «никому ни слова»! Диегито никогда не водили в церковь; он догадывался, что отец запретил это. Но тетка уже взбиралась по выщербленным ступеням, да и ему самому любопытно было взглянуть, что там внутри.

Защекотало в носу — так, бывало, пахло в хижине у Антонии, когда она, ворожа приходившим к ней женщинам, жгла засушенные травы перед деревянным человечком в углу. Перекрестившись, Тотота опустила руку в каменную чашу и мокрыми пальцами начертила крест на лбу Диегито. И вдруг он заметил, что нищий, вошедший следом за ними, тоже опустил руку в чашу. Значит, всякий мог совать туда свои грязные пальцы?!

— Тсс, дитя мое, — зашептала тетка, — это святая вода, в ней не может быть никакой грязи…

Объяснение не удовлетворило его, но он смолчал, только яростно вытер лоб платком. У стены стояли ящики с узкими прорезями вверху, окованные железом и запертые на замок. Над ними прикреплены были таблички с надписями: «Милостыня на поддержание этой святой церкви», «На алтарь нашей Святейшей Матери, Девы Гуанахуатской». Разбирая эти надписи, Диегито почувствовал новый запах, примешавшийся к аромату курений, — тошнотворный, все усиливающийся запах немытого тела.

Он оглянулся. Человек, приближавшийся к ним, был отвратителен — слипшиеся косицы полуседых волос, вывороченные багровые веки, три желтых зуба в черной дыре рта и бороденка, в которой запутались какие-то нитки. Держа в одной руке длинную палку, а в другой — поднос с позвякивавшими монетками, человек этот шаркал ногами, повторяя гнусавым голосом: «Подайте во имя Христа, на содержание чудотворного храма!»

— Кто это? — дернул мальчик за платье тетку.

— Причетник, дитя мое.

— А зачем ему такая палка?

— Чтобы прогонять собак, которые забегают в церковь, — нельзя же им находиться здесь, в доме господа бога!

— А как же тогда это? — спросил он злорадно, показывая на картину, висящую как раз напротив них. Изображенный там человек стоял, опершись па посох и закатив глаза, в то время как огромный пес лизал его голые изъязвленные ноги.

Видимо, причетник услышал; он подозрительно уставился на Диегито своими слезящимися глазами, затем перевел взгляд на картину, проворчал что-то и отвернулся. Тотота поскорей потащила племянника вглубь, мимо многих других картин — крохотных, целым роем облепивших стены, и огромных, выглядывающих из ниш. Он с удовольствием рассмотрел бы, что там нарисовано, но тетка не давала остановиться. Наконец они замешались в толпу старух, молившихся на коленях перед каким-то возвышением, на которое вели ступеньки. Тотота опустилась на колени и тоже стала молиться, а Диегито поднял глаза и вздрогнул.

Святые, стоящие на возвышении, были точь-в-точь его старые знакомцы. Только их вновь облачили в нарядные одежды и украсили сверкающими стекляшками. Вокруг них — по стенам, по потолку — лепились пухлые младенцы с крылышками. Увидев младенцев, он вспомнил день рождения сестренки и снова почувствовал себя обманутым, как тогда.

— Помолись и ты, Диегито, — шептала ему тетка. — Ты у нас еще несмышленыш, безгрешный малютка. Просьбам таких, как ты, святые внемлют с особенной охотой…

Обида нарастала в нем. Так он несмышленыш, попросту говоря, дурачок?

— Ты разве не видишь, — огрызнулся он, не боясь быть услышанным, — что твои святые из дерева и уши у них из дерева, а глаза из стекла… Уж я-то знаю!.. Это просто куклы — что ж их просить?

Старухи, не переставая бормотать, стали на них оглядываться.

— Не говори глупостей, — с отчаянием зашептала Тотота, — ты же понимаешь, что это лишь образы — ну, портреты! — божьей матери и святого Диего, твоего покровителя. Сами они сидят на небесах, и мы молимся здесь, чтобы они услыхали нас там.

На небесах!.. Да она в самом деле дурачком его считает?!

— Так, значит, — фыркнул он громко, — если отец уедет куда-нибудь, а я пойду в кабинет, стану перед его портретом и попрошу подарить мне локомотив из магазина дона Энрике, отец услышит и выполнит мою просьбу?

Бормотание смолкло. Теперь уже все старухи глядели на него с отвращением и, пожалуй, даже со страхом. Раздались возгласы: «Боже! Что это? Кто пустил сюда этого богохульника, этого дьяволенка!»

— Ах, я дьяволенок? — разозлился Диегито. — А вы старые дуры, раз верите, что на небесах можно сидеть, и пристаете с просьбами к деревянным куклам!

Снова донесся до него тошнотворный запах. Не успев еще обернуться, он почувствовал, что холодные струйки сбегают по шее за воротник ему. Это гнойноглазый причетник, подкравшийся сзади, кропил его водой — неужто той самой грязной водой? — из какой-то бронзовой посудины, приговаривая гнусаво: «Изыди, сатана, изыди во имя господа бога!»

Не помня себя от омерзения, он рванулся вперед, взбежал по ступенькам, выкрикивая все ругательства, какие знал. Крики и стоны огласили церковь. «Господи! — вопила Тотота, протягивая руки. — Не карай этого несчастного ребенка, не ведает он, что творит!» Прочие с причетником во главе подступали все ближе. Прижавшись спиной к алтарю, Диегито ухватился за тяжелый канделябр, ощерился…

Тут откуда-то сбоку выплыл человек в черном платье, с огромной раскрытой книгой в руках. Внимательно оглядев мальчика, рыдающую Тототу, прихожан, замолкнувших с его появлением, он бросил причетнику несколько непонятных слов, прикрыл лицо книгой и направился к выходу. Все последовали за ним, и постепенно церковь опустела. Только всхлипывания Тототы слышались в тишине да птичий щебет под куполом.

Диегито сошел вниз. Нерастраченная ярость еще клокотала в нем, но тетку ему стало жаль. Наконец и Тотота поплелась наружу, поминутно оборачиваясь и крестясь.

Солнце уже зашло за холм Сан-Антонио. На площади перед церковью не было ни души, и все-таки тетка повела его не прежним путем, а окольными уличками — только б не встретить знакомых. Брели молча, долго; сердце Диегито сосала тревога. А ну как мать провалилась на экзамене — ведь он окажется виноват!

К дому подошли, когда совсем стемнело, но еще издали они увидали празднично освещенные окна, расслышали музыку и громкие голоса. «Слава богу!» — перекрестилась Тотота, а в мальчике, вытесняя мгновенное облегчение, вновь закипела злость: опять «слава богу»?

Взобравшись на камень, он заглянул в окно. Так и есть — столы с угощением отодвинуты в сторону, танцы в разгаре. Донья Мария, нарядная, раскрасневшаяся, танцует с доктором Армендарисом, звонко хохочет, закидываясь назад, — ох как это ему не понравилось! И отец хорош — чокается с друзьями в углу, а про сына даже не вспомнит… Похоже, что Диегито никому здесь не нужен.

Ничего, сейчас Тотота расскажет, сейчас они все узнают… Но тетка, появившись в столовой, обнимается с доньей Марией и тут же принимается ухаживать за гостями. Он готов был к упрекам, к скандалу, к наказанию, а про него просто забыли — вот тебе раз!

…Вот тебе раз?

Ладно же! Тогда он сам напомнит им о себе…

Войдя в переднюю, он неторопливо, тщательно потерся о белую стену — животом, спиной, обоими боками но очереди. А затем с грохотом распахнул дверь в столовую и явился перед гостями, приплясывая и распевая:

Пальмы, дома, кактусовые изгороди медленнее поплыли в окне, поползли, остановились. Вагон дернулся — все попадали друг на друга 4-и окончательно замер. Отец, насупившись, поднял чемоданы; мать прижала к себе Марию; Тотота схватила за руку Диего.

— Наконец-то! — донесся веселый голос из конца вагона. — У меня прямо в горле пересохло, пока дождался!