Рассказ «Макар Чудра» Горький назвал своим «первым, неуверенным шагом» на пути литератора. И все же великая объективная правда была в том, что этим рассказом стали открываться собрания сочинений прославленного писателя, что этот полусказочный очерк стал рубежом в русской литературе и целое поколение читателей запомнило его знаменитое начало:

«С моря дул влажный холодный ветер, разнося по степи задумчивую мелодию плеска набегавшей на берег волны и шелеста прибрежных кустов».

Пафос этого рассказа был так же прямолинеен, как непосредственны были его горячие метафоры, как ярки были его образы и чувства героев. Пафос его был в преодолении всех пут, порабощающих человека.

И как необычайно было появление этой романтически-пылкой легенды в чопорном и сухом официозе наместника Кавказа, так необычаен вообще этот гимн свободному человеку во времена мертвой полосы реакции и полукрепостнического строя «богохранимой» Российской империи.

«Макар Чудра» — это первое в русской литературе воплощение начинавшегося подъема, выраженного пока еще в легендарных, сказочных, полуфантастических очертаниях.

Откуда же этот пафос, какие силы страны вызвали это первое воплощение?

Жадное желание узнать, самому увидеть, как и чем живет народ, какие он таит в себе силы, что думает о своей жизни, — это желание заставило Горького все бросить и идти из конца в конец страны.

Он шел по деревням, еще зажатым крепостническим гнетом помещиков, кулаков и урядников, шел через монастыри, где корыстные люди делали своей профессией примирять овцу с волком и обещаниями радостей загробной жизни старались смирить обобранного и обездоленного человека.

Он работал в среде людей, еще рабски приниженных и забитых, но работал и в среде тех, кто уже радостно откликался на зовы новой, рабочей правды, еще не имевшей возможности громко благовестить.

Он видел несокрушимые силы народа, силы сопротивления, которых не мог задавить ни самодержавный сапог Александра III, ни развратить иезуитский талант обер-прокурора синода Победоносцева, усердно насаждавшего духовное растление.

И в самом деле: не очень спокойно чувствовало себя царское правительство, если не переставало издавать все новые и новые крепостнические установления и держать полстраны под «усиленной охраной» и угрозой военных судов.

Замечательные странствия Горького умножили его силы и внушили тот оптимизм борьбы, который нашел свое отражение уже в первых его рассказах и который не имел ничего общего ни с «утешениями» буржуазно-мещанской литературы, ни с бездорожьем и разочарованиями литературы «народнической».

Народник Левитов вынес другой опыт из своих скитаний. Он сообщал читателям, что бешенство, испытываемое им от людских глупостей и подлостей, он умерял лишь общением с природой, — «она была лучше всего, что только я узнал во всю мою жизнь».

Такой расколотости сознания не могло быть у Горького, — сама природа шла к нему мощным союзником. Широта степи, необъятность моря, мириады тонн солнца и воздуха — все, что он получил в дар от своей родины, все это отразилось еще небывалой в русской литературе силой оптимизма и уверенности в победе.

Народная стихия, фольклорные источники коей с детства питали Горького, определила и первые шаги его писательского пути.

Не случайным было то, что в его котомке вместе с тетрадями его стихов были и тетради его записей народных песен и сказаний[16].

«Мною в 90-х годах, — писал Алексей Максимович, — были записаны десятки песен несомненно подлинно народных, они погибли в жандармском управлении, а раньше — я утопил тетрадь записей в Керченском проливе. По сей день жалею: песен этих нет нигде у собирателей»³⁹.

Народные легенды легли и в основу его первых эпических произведений.

Фольклорного происхождения была легенда о Радде и Лойко, в произведениях Горького она стала повестью о людях с органическим и несокрушимым чувством свободы. В Тифлисе был сделан им первый набросок легенды о Данко, человеке, который вырвал из своей груди горящее сердце, чтобы светить людям, изнемогающим во мраке, и указать им путь к жизни и свободе[17].

И, наконец, наиболее значительная вещь этого ряда — сказка «Девушка и Смерть», которую по праву можно бы назвать поэмой всепобеждающей жизни.

Впервые «Девушка и Смерть» была напечатана. в 1917 году, и время ее написания не вызывало сомнений.

Но в одном из писем ко мне 1926 года Алексей Максимович, рассказывая о начале своего «литературного бытия», сообщил, что он пробовал поместить в газете «Волжский вестник» сказку «Девушка и Смерть». «Рейнгардт[18], — писал Алексей Максимович, — нашел ее нецензурной».

Когда я в 1928 году подготовлял собрание сочинений М. Горького, я запросил о времени написания сказки для определения ее места в собрании.

«Спешу подтвердить телеграмму, — отвечал Алексей Максимович, — «Девушка и Смерть» написана в Тифлисе, значит — в 92 году. Напечатал «Д. и С.» в 15 или 16 г., кажется в книжке «Ералаш»[19] и с намерением услышать: что скажут? Никто ничего не сказал»⁴⁰.

Апофеоз Жизни, могучее, всепобеждающее презрение к Смерти, к Судьбе, темным и косным силам старого мира, все, что так ярко выражено в этой короткой поэме, было как бы прологом ко всему творческому пути Горького, явилось образной программой действий и основой его миропонимания.

Глубокой осенью, в конце сентября 1892 года, он плыл Каспийским морем на рыбачьей шхуне на север, на родину, в Нижний.

С последним рейсом парохода, 6 октября 1892 года, Горький вернулся в Нижний-Новгород.

Поступив здесь снова на службу письмоводителем к адвокату Ланину, он поселился в подвальной комнате того дома, где жил Панин, отдавая работе все время, днем выполняя поручения в суде, вечером работая у Ланина на дому.

Судя по позднейшим высказываниям Горького о «начале своего литературного бытия», можно бы считать, что по приезде в Нижний он начал печататься и довольно скоро стал профессиональным литератором.

Однако остается фактом то обстоятельство, что в течение почти года после опубликования первого его рассказа — «Макар Чудра», ни одного рассказа Горького не появилось в печати, хотя, несомненно, он много писал.

Может быть, мешало внутреннее препятствие, выразившееся в том, что «пестрота и тяжесть впечатлений бытия», это накопленное богатство, еще не укладывалось в нужные формы: переходя от стихов к аллегории, от аллегории к бытовому рассказу или к рассказу о своих странствиях, от бытового рассказа к легенде, от легенды к воспоминаниям о своем детстве, молодой писатель пробовал свои силы во всех родах литературы.

И мы не знаем, сколько он по ночам, после переписки прошений, кассационных и апелляционных жалоб, написал и уничтожил художественных произведений, не веря себе, но уже испытывая, как он вспоминал потом, «приливы горячей волны какого-то странного самозабвения».

Первое свидетельство художественной работы Горького в этот период дошло до нас, датируемое полгода спустя после приезда писателя из Тифлиса — 5 апреля 1893 года.

Произведение это написано на двадцати восьми страницах обычной школьной тетради того времени. Название оно носит несколько тяжеловесное, но характерное своей горькой иронией:

«Изложение фактов и дум, от взаимодействия которых отсохли лучшие куски моего сердца».

Это разрозненные сцены воспоминаний о детских годах, изложенные отрывочно, как «оттиски памяти».

Мы находим в них знакомых нам людей, знакомые события, слышим отчасти знакомые речи.

Нам знакомо все это по автобиографической повести Горького «Детство», написанной двадцать лет спустя после «Изложения». Но было бы неправильно считать «Изложение» как бы «первой редакцией» или «набросками» «Детства». Можно даже сказать, что позднейшая повесть полностью противоречит направленности этих ранних заметок, этой короткой цепи поистине горьких воспоминаний и дум.