Во время лечения в Мариенбаде в июне 1867 года Гончаров в одном из своих писем С. А. Никитенко сообщал: «Хотел приняться за старый забытый труд (то есть за «Обрыв». — А. Р.), взял с собой пожелтевшие от времени тетради… Ни здоровье, ни труд не удались, и вопрос о труде решается отрицательно навсегда. Бросаю перо…»

Трудности, ставшие перед романистом в эту пору, действительно были так велики, что он хотел бросить вовсе писать «Обрыв». С тяжелым сердцем покинув Мариенбад, он направился в Баден-Баден. Там он встретился с Ф. М. Достоевским.

К сожалению, ни в «Дневнике» Достоевского, ни в письмах Гончарова не отразились какие-либо существенные моменты этой встречи или, вернее, ряда их встреч на курорте. Достоевский тогда весьма «поигрывал» в рулетку, часто проигрывался «дотла», занимал деньги у Гончарова. Гончаров тоже «иногда заходил на рулетку» и, видя жадную толпу, «машинально» ставил луидор… Но как говорил сам Гончаров, «бес игры» его «никогда не мучил».

Находясь в Баден-Бадене, Гончаров прочитал только что вышедший в свет роман Тургенева «Дым». В «Дыме» Гончаров усмотрел «отсутствие дарования». По его мнению, все «фигуры до того бледны, что как будто они выдуманы, сочинены… просто по трафарету написанная кучка нигилистов».

В письмах к Тройницкому Гончаров указывал, что обо всем этом он «сказал автору». Действительно, аналогичные суждения о «Дыме» он высказал Тургеневу без всяких обиняков, письменно.

Предвзятое отношение к Тургеневу сказалось, таким образом, и в этом случае. Резко отрицательный отзыв о «Дыме» Гончаров повторил позднее в «Необыкновенной истории» («Это бледно, скучно, нехудожественно, фельетонно»).

В то время как Гончаров лечился в Баден-Бадене, П. В. Анненков писал редактору журнала «Вестник Европы» М. М. Стасюлевичу: «Не мешает Вам обратиться к нему (то есть Гончарову. — А. Р.) с предложением сотрудничества, узнав на месте, где он обретается… Всего лучше послать такое письмо на имя Тургенева: он знает адрес сего Эмира»[193].

Этот совет Анненкова Стасюлевичу возымел, как увидим из дальнейшего, свое действие.

Выйдя в конце 1867 года в отставку, о которой он «давно помышлял, как об отрицательном и неизбежном благе»[194], Гончаров постепенно снова входит в работу над «Обрывом». Правда, ему не сразу удается справиться с «упадком духа». Он тяжело переносит «адские штуки» петербургского климата: сильные январские морозы, метель, вьюги. Так, 22 января 1868 года он пишет Тургеневу, что его гнетет «тоска до жалкого уныния». Отвечая ему, Тургенев, в частности, интересовался его работой над романом. Гончаров сообщал ему: «Вы спрашиваете, пишу ли я: да и нет… Да и какое писанье теперь, в мои годы». Однако далее замечает, что «читал я Феоктистовым[195], буду на днях читать Толстым[196], многое хвалят, а все остальное возбуждает вопросы и объяснения как материал».

Однажды (это было, видимо, в начале 1868 года) в доме графа А. К. Толстого Гончаров встретил издателя «Вестника Европы» М. М. Стасюлевича, который тогда старался «оживить» свой журнал беллетристикой, в частности, имел намерение заполучить «Смерть Иоанна Грозного» и «Царя Федора Иоанновича» Толстого и, конечно, следуя совету Анненкова, «Обрыв» Гончарова. Как-то в разговоре Гончаров сказал Толстому, что у него есть три части романа и что, может быть, не мешало все же «посмотреть бы, не годится ли он так, как есть, в трех частях». Все трое — М. М. Стасюлевич, А. К. Толстой и С. А. Толстая — ухватились за эту мысль и просили Гончарова прочесть им написанное. Целую неделю они втроем являлись в два часа дня к Гончарову на Моховую и уходили в пять[197]. Потом Гончаров читал у Толстого — но «под величайшим секретом», в спальне графини. Дочитали опять на Моховой.

Прочитанное было одобрено тройкой. «Это прелесть высокого калибра. Что за глубокий талант!» — писал Стасюлевич своей жене 28 марта 1868 года. «Обрыв», по его мнению, «будет колоссальным явлением».

Стасюлевич не спит и не ест, стараясь «захватить» гончаровский роман во что бы то ни стало. Он с тревогой сообщает жене, что «Некрасов сильно хлопочет» приобрести «Обрыв» для своего журнала «Отечественные записки», которые он, после закрытия «Современника», вместе с Г. З. Елисеевым арендовал у Краевского.

Наконец на обеде у Толстых 22 апреля 1868 года «порешили дело» с Гончаровым: он согласился отдать роман Стасюлевичу.

Вся эта история послужила для Гончарова внешним толчком к возобновлению работы над романом и положила начало близких отношений Гончарова с Михаилом Матвеевичем Стасюлевичем и его женой Любовью Исааковной, которые продолжались до смерти писателя.

Из писем Гончарова к Стасюлевичу, опубликованных в 1912 году, видно, с каким напряжением и мучениями — да, мучениями — протекала дальнейшая работа над «Обрывом».

Энергично добиваясь своего, Стасюлевич подгоняет подопечного романиста, «как кнутиком подгоняют кубарь»[198]. Он буквально, по выражению Гончарова, гонит его за границу — писать роман. «Ехать или не ехать, to be or not to be»[199] — спрашиваю я себя и утром и вечером — и утопаю в пассивном ожидании чего-то (курсив мой.-А. Р.), глядя, как у меня зеленеет двор, как сирень буквально лезет в окна, как дикий виноград гирляндами заслоняет солнце от окон».

Перед грозой, могучим ливнем — щедрым даром земле — все затихает, останавливается, замирает в природе, — нечто подобное тогда совершалось и в душе художника. Именно в этом предчувствии начала нового вулканического действия творческих сил — «в пассивном ожидании чего-то» находился тогда Гончаров. В качестве настойчивого поджигателя творческой энергии писателя неустанно выступал Стасюлевич. По признанию Гончарова, он умел «шевелить воображение» и очень тонко действовать на самолюбие. В беседах с ним у писателя «заиграли нервы и воображение», и он, «почти рыдая от волнения», высказал ему все свои художнические «галлюцинации», «фантасмагории», «бред». Рассказывая об этом А. В. Никитенко, Гончаров писал ему в мае 1868 года: «…Вдруг передо мною встал конец романа ясно и отчетливо, так что, кажется, я сел и написал бы все сейчас… и тут же у меня сам собой при нем развился и сложился, или, лучше сказать, разрешился тот узел романа, который держал меня в праздности своей неразрешимостью — я как будто распутал последние нити… Что если б настоящее мое раздражение продлилось, ведь, пожалуй, и кончилось бы дело»[200].

Охваченный этим необычайным творческим возбуждением, Гончаров «вдруг собрался» и уехал за границу. За день до отъезда он писал Стасюлевичу: «Во мне теперь кипит, будто в бутылке шампанского, все развивается, яснеет во мне, все легче, дальше, и я почти не выдерживаю, один, рыдаю как ребенок и измученной рукой спешу отмечать кое-как, в беспорядке… во мне просыпается все прежнее, что я считал умершим. Ах, если б бог дал удержать это навсегда на бумаге и потом нарядить в красный кафтан, т. е. в Вашу обертку». При прощании с друзьями этот «приток» волнений и фантазии «разрешился нервными слезами на плечах Стасюлевича».

По дороге «на воды» — в Киссинген — Гончаров на некоторое время остановился в Берлине. Каждое благоприятное мгновение он использовал для работы. «Я работаю, работаю, пока головой еще и вношу только заметки в карманные книжки, которых исписал уже штуки четыре, — сообщал он С. А. Никитенко. — Мне снится что-то очень хорошее впереди… Ах, если бы берег, берег скорей!»

В Киссингене писатель намеревался прежде всего заняться первой половиной романа — все заново «прочесть, просмотреть, переправить», чтобы сдать ее в журнал в сентябре, поскольку он уже, по его словам, знал тогда, «что должно быть во второй половине». Выполнив эту задачу, писатель всецело сосредоточился на четвертой и пятой частях, которые, по его мнению, определяли идею романа. В Киссингене он всячески уединялся от знакомых, толпы, шума, жаждал одного — тишины. «В работе моей мне нужна простая комната, с письменным столом, мягким креслом и с голыми стенами, чтобы ничто даже глаз не развлекало, а главное, чтоб туда не проникал никакой внешний звук, чтобы могильная тишина была вокруг и чтоб я мог вглядываться, вслушиваться в то, что происходит во мне, и записывать. Да, тишина безусловная в моей комнате и только!»[201]