Смотрят ученики на карту — ничего не поймут. Не понимают — и понимают. Чувствуют: случилось что-то такое, страшнее чего не бывает. Уставились на деда Матвея и не дышат. Может, он объяснит, что всё это значит? Даже Надежда Фёдоровна сняла пенсне от волнения, стёклышки протирает, чтобы лучше видеть: что? как?

— Да будто развёдрывается понемногу, — отвечает не сразу дед Матвей, как всегда, непонятно, но по его усмешке можно догадаться: с картой этой что-то не так — мало ли чего можно наштриховать на карте!

Отвечает и тем временем к печке подходит. Руки вытягивает к огню. На его бровях, на бороде мелкие капельки воды от инея. Издалека, видно, добирался старик, притомился. И где только не петляют теперь его не ведомые никому тропы?..

Броде и в горнице прояснилось от его добрых слов: может, те стрелы, что к большому городу изогнулись, просто так нарисованы? Как заштрихован Карнауховский бор?! Впрок нарисованы?!

— Расскажи, дедушка.

Павлик Маленкин смотрит на деда Матвея, глаз не сводит. Конечно же, просит, чтобы тот и про отца рассказал. Дед Матвей глянул на него косо — чуть отшатнулся назад. Потом глаза его помягчели, и он подмигнул, неумело, по-мальчишески. Как школьник. Тут-то и говорить не надо: жив он, отец, Влас Маленкин, здоров. Сразу по глазам видно. А что ничего не говорит дед, так это ж для "конспирации". Любит он, дед Матвей, это слово, и тут ничего не поделаешь: война.

— Дедушка, расскажи что-нибудь, ладно? — просят ребята.

Пусть бы рассказывал хоть о чём-нибудь, если нельзя о своих секретных делах. Много всяких интересных историй хранит его память. Всё равно интересно послушать, а там, глядишь, за выдумкой и правда где проглянется.

— Чего-нибудь не годится, — замечает он.

И, сложив руки на коленях, смотрит на огонь. Слушает, как гудит в трубе пламя. Задумался. Он всегда руки кладёт на колени, если что вспоминает, и мешать ему в это время не полагается. Дед думает, ученики потихоньку собираются в кружок около него, рассаживаются незаметно, так, чтобы ему не помешать думать, И даже смотрят как бы мимо него, чтобы, случаем, с мысли не сбить. Пусть думает. Он всегда так: подумает-подумает, лотом скажет.

— Было это, между прочим, ещё в ту, первую ерманскую, войну, — начнёт он спокойно. — Лежим это мы в снегу, точно мёртвые, притаились. Головы пригнули, прислушиваемся…

Сказал и замолчал, прислушиваясь к тишине за окном. Будто там, на дворе, в самом деле кто-то может быть. Послушал-послушал, а потом обвёл ребят внимательным взглядом и стал продолжать свой рассказ.

Вот уже до слуха долетает сквозь морозную дымку звон колёс. Клубы пара показались белыми шапками выше деревьев. Паровоз пыхтит, колёса постукивают на стыках рельсов. Чёрная туша выкатывается из-за поворота. Мелькают между стволов сосен платформы с пушками, установленными крест-накрест дулами. С часовыми в длинных, до пят, тулупах и валенках из обыкновенной соломы поверх сапог…

Гудит в трубе огонь, винтовочными выстрелами потрескивают в печи березовые поленья. Искры выбиваются сквозь щель чугунной дверцы. Малыши сидят у печи, неживые.

— Митьке, моему подручному, Митрею, второму номеру, не терпится. Мал ещё — дёргается возле меня, к ружью порывается. Вот-вот выдаст себя. Я его одной ногой — толк. Цыц, мол, нишкни! Ружьё у нас одно на двоих. Длинное ружье цельных два метра в нём. "Петеэром" называется — противотанковое, значит. Весом на пуд.

А стреляет пулями всего в перчину величиной. Зато перчина та горькая. Ой, какая горькая! Оставляет она в толстой броне дырочку пустяковую, в паучью норку. Ну, пусть чуть побольше, зато гибельную. И огромному танку от той дырочки — смерть!

Дед Матвей стукнул железной дверцей, подбросил в печь несколько поленьев. Закрыл печь, ещё и раскалённую ручку повернул, чтобы завёртка за уступ зашла. И как ему не печёт! Даже не моргнул глазом от жара!

— Лежим это мы, приглядываемся, а паровоз уже как на ладони — вот он. Теперь самое главное — момент поймать. Прилаживаюсь я к ружью, беру чёрное брюхо на мушку. Подловил и — щёлк! Тут все тебе, значит, и дела…

Сказал и вроде уходить собрался. Как же так: на самом интересном остановиться! Дед Матвей понял ребят, добавил:

— Дела какие?.. В плечо только толкнуло очень. А так ничего: пар из котла в небо ударил, колёса осатанело завизжали тормозами. И гудок зачем-то засвистел…

— А дальше что? — испугались дети, видя, что старик ищет шапку, на тулуп глянул.

— Дальше что? Ясное дело, догадаться не трудно: пар валит в небо, застил весь эшелон, паровоз остановился. На платформах стрельба поднялась. Кто куда попало пуляет, без разбору.

— А вы с Митькой?

— Мы с ним уже далеко, аж за Карнауховскими соснами, на лыжах только пятками замелькали…

Накинул тулуп, шапку в руки взял. Сказал на прощанье:

— Мне пора.

И ушёл, озадачив своих "студентов". Как же так: рассказывает про ту, старую, "первую ерманскую", войну, а петеэры вплёл. Какие же тогда могли быть противотанковые ружья? И потом: как мог Митька, иначе — Митрей, Митруха, их хороший знакомый да обыкновенный пятиклассник, что только прошлой зимой ездил со всеми учениками на занятия в Иволжино, быть в ту, "первую ерманскую", подручным — вторым номером, если он и родился после неё-то, войны? Ясное дело: заливал чего-то дед. "Конспирацию" наводил, да ребята охотно прощали ему такую неправду.

Теперь большую часть своей жизни ребята проводили в дедовой школе. Только ночевать расходились по домам. И в те дни, когда дед Матвей не приходил, еду готовила Надежда Фёдоровна. Малыши помогали ей. Девочки мыли картошку, мальчики приносили дрова, следили, чтобы не погасло в печке. Сядут кружком, подбрасывают поленца. Как дед Матвей. Слушают волшебное гудение огня.

Сочится, пенится на пилёном срезе бревна сок; посвистывают синие хвостики пламени, живительный дух тепла расходится по горнице. Котёнок выгревается на лежанке. Потянется передними лапами, зевнёт, показав белые зёрнышки клыков, положит голову подбородком на тёплое. Спит себе беспробудно.

И когда все подзаправятся хорошенько, той же картошкой в мундирах, с салом, с луком, с солью и хлебом, начинается самоподготовка. Ребята решают задачи, выполняют грамматические упражнения, читают. Словом, делают то, что задано на дом. Забьётся каждый себе в уголок, чтобы никому не мешать, бубнит под нос. Потом бежит к учительнице на проверку — что она скажет: хорошо или плохо? Как выучат уроки, снова собьются возле неё. Ждут, чтобы она что-нибудь рассказала.

В один из таких дней школьники попросили свою учительницу показать дедов букварь. У ребят были свои буквари, по которым они учились в школе раньше, пройденные буквари, которые они уже, почитай, знали наизусть. А вот букварь деда Матвея, старый букварь, самый первый наш букварь, по которому пальцем водил ещё старик, букварь, с которого отсчёт нового времени начался, не смотрели от начала до конца.

Ученики сели вокруг Надежды Фёдоровны, притихли, как на уроке. Даже сёстры-близнята — Люба и Люся Назаровы — не перешёптываются, как обычно. Павлушка Маленкин не болтает ногами под скамейкой, не шмыгает носом. Смотрят — и перед ними открываются страницы истории. Как жизнь наша начиналась, из чего она пошла: рабочий, бьющий молотом по наковальне — искры звёздочками летят; крестьянин в лаптях серпом рожь кладёт; заводы дымными трубами в небо устремились; красноармеец с метлой, метущей толстых клопов в чёрных фраках, на островерхом шлеме — красная звезда; клопы в чёрных фраках толстопузые, горбоносые, клыки алчно скалят и летят в пропасть, сметаемые красноармейской метлой!

Осторожно листают старый букварь дети, как реликвию перелистывают. И перед ними оживает то далёкое прошлое, когда их ещё и на свете не было, когда родители были маленькими, вот как они сейчас.