— А-а, помощнички явились! Ну, заходите, добрые люди, коли так…

Из-за косяка выступила теперь открыто Федина шапка в чернилах. Подошёл ближе, спрятал руки в карманы. Смотрит, заворожённый, как из дедовых рук весело вьётся золотая стружка.

Глаза деда тоже повеселели после вчерашнего. Строгает доски, улыбается чуть заметно себе в бороду.

— Кто там ещё? — глянул на дверь.

Постепенно дедова мастерская заполняется ребятишками. Павлик Маленкин, Серёжа Лапин, Митька Пономарёв, сын охотника, примятого в прошлом году медведем-шатуном. Митька самый старший из всех, ему в этом году надо уже в пятый класс ходить. Но он не поехал в город — война помешала. Стоит, выделяясь ростом среди малышей, на крепкого мужичка похожий.

— Подержи-ка мне здесь, — просит его старик.

Тут взялся из-под руки Павлушка Маленкин.

Вцепился в доску, а за ним бросились и остальные. Отталкивают друг друга, гвалт подняли. Каждый хочет, чтоб себе.

— А ну, осади! — прикрикнул на них дед.

Как на коня крикнул. С ним это бывает.

— Ыч, расшумелись! — смягчился немного, поняв, что перед ним дети.

Остановился в задумчивости, отложил рубанок. Начал давать детишкам задания, чтобы без дела не глазели. Одному кору топором тесать, другому сносить её, кору, в угол, где сложены дрова, третьему держать доску.

— А что это будет, дедушка? — не смог без вопроса Павлушка Маленкин.

— Это? — не сразу поднял глаза дед Матвей.

И, не отвечая, наметил прорези на обструганной доске — с каждой стороны по два квадратика, — заложил за ухо карандаш, взял долото и деревянный молоток величиною с кувалду.

— Всё знать будешь, рано состаришься.

Сел на доску, прижав её своим весом, стал долбить дыру. Наставит долото, нацелит по нему деревянным молотком и бухнет с размаху — только щепки летят.

Ребята смотрят во все глаза, как дырки появляются — одна, другая, третья, четвёртая, а ничего не поймут. Что бы это такое? И как стал он ладить в эти дыры ножки, сразу догадались: да это же обыкновенная скамейка, на которой сидят в доме! И зачем она ему нужна, скамейка, если у него стулья есть? Да не простые, а из лозы плетённые. Ещё и с узорами, сделанными выжигом.

Смастерили две длинные, на трёх-четырёх человек, скамейки, стали делать стол с ножками крест-накрест. Такой же длинный, как скамейки. И стол у деда есть. Да не один, а целых два. Правда, не такие, как этот — невысокий, в самый рост под учеников. Низенький, а удобный.

— Эх, жаль, — мотнул головой дед Матвей, отставляя рубанок.

Выпрямил спину, постоял минуту, держа рубанок неопределённо навесу.

— Жаль, Андрея нет…

У Феди слёзы навернулись на глаза. Отец его высокий, худой. Мальчик любил припасть к его груди, лицом в приятный холодок рубахи, тронуть теменем шершавый, в щетине, подбородок. Андрей Сергеевич славился на всю округу как мастер-краснодеревщик. До сих пор Федя хранит в своём закуте его деревянные поделки: быстрый, в скаку, олень с ветвистой развилкой на голове; разборные — одна в одну — матрёшки; ершистые, сложенные из щепок домики, круглые шарики ежат…

— Он бы уж сделал как следут… — совестился своей работы дед Матвей.

В самом деле, если присмотреться, то скамейки да и стол вышли не такими ладными, как это казалось ребятишкам. Тут сучок помешал, там заехала не туда, куда её правили, пила. И старика, видно, брала досада, что рука его слабела, глаз терял ясность.

— Ну, однако, хватит прохлаждаться, — сказал он, и снова все споро взялись за работу.

Так они смастерили стол и две скамейки, занесли их в дом. Ещё смастерили доску, обыкновенную школьную доску на ножках-распорках, на которой мелом пишут, которую переворачивать можно на другую сторону. Разместили всё в горнице, и сразу она стала похожа на класс. Настоящий школьный класс, где проводят занятия. Федюшка сообразил — из дедовой избы вышла школа, всплеснул ладошками.

Правда, настоящей школы Федя ещё не видел. И класса не видел. И не знал, какой он и есть, учебный класс. Однако же своим умишком сообразил, что это школа и что дед Матвей привёз им не просто старушку, а учительницу для этой школы. Ещё шире открыл глаза.

— Садись, — сказал дед Матвей Феде и легонько тронул его плечо, чтобы тот очнулся.

А сам подошёл к двери боковой комнатушки, снял папаху. Постучал осторожно пальцем. Оттуда никто не отозвался.

— И как это я запамятовал? — почесал себе затылок.

Подождал немного, отворил дверь.

В комнатке оказалась маленькая старушка. Та самая, которую он привёз в шарабане. Сидит подле окна, на носу пенсне, на коленях котёнок. Смотрит куда-то задумчиво в морозные стёкла. Грустит, видно. Ей непривычно, должно быть, в медвежьей глуши, такой как Беловоды. Смотрит в окно и не замечает, что дверь открыта.

Деду Матвею стало неловко, кашлянул тихо, притворил за собою дверь. Старушка вздрогнула от неожиданности, повернулась, сверкнув стёклышками пенсне.

Дверь-то старик притворил, а всё равно слышно, как разговаривают в соседней комнате. Дед Матвей стоит у порога, с ноги на ногу переминается. Топчется своими огромными валенками. И вроде учеником себя чувствует перед нею, учительницей.

— Кг-кг, — откашлялся ещё раз, для порядка, и еле слышно выговорил: — Мелу-то я не привёз…

Учительница молчит. Ничего не отвечает. И деду Матвею оттого ещё больше неловко.

— И куда ты меня завёз, Матвей? — сказала, наконец, она громко, вроде глухому.

Тот, наверное, глаза опустил. Шапку, должно быть, в руках мнёт — привычка у него такая. И в селе Иволжино, ребята знают, если выйдет на порог Иван Петрович, дед снимет шапку, в руках мнёт. Слушает, шапку свою опять же рассматривает. Будто впервые видит её. Нужна она ему, шапка, чтобы её рассматривать сейчас!

— Скучновато у нас… Ясно дело… — сказал он не сразу и опять с ноги на ногу переступил.

Постоял немного, добавил:

Зато по нынешним временам укромно и, как говорится, не холодно и не голодно.

— Не о том я… — сказала недовольно Надежда Фёдоровна и, кажется, отвернулась к окну. Голос её стал глуше.

Федя замер на месте и ничего не поймёт. Слышит всё, о чём говорят, а не понимает.

— Втянул ты меня, Матвей Матвеевич, в историю, не по моим силам… Не мне уже этим заниматься…

Опять тишина такая, что слышно, как бьётся сердце. Федюшка сдерживает даже дыхание, чтобы ни одного слова не пропустить.

— Отжила я своё. Умирать пора. А при этом времени и подавно жить не хочется…

— Умереть не штука — была бы польза, — ответил дед Матвей поговоркой, смелея. Голос его стал крепче: — Они-то разве виноваты? — оглянулся на дверь.

В комнатушке надолго замолчали. Федя даже подумал, есть ли там кто. Потом отозвался голос старушки:

— Сил моих нет… Ни на что я не годна… Сам видишь…

— А там краше?! — вроде осерчал старик.

«Там» — это в городе. Федя это сразу понял.

Конечно, в городе, где жила учительница, не было «краше».

Дед Матвей выговорил это слово так, что у Феди Плотникова мурашки по коже пошли. Но конечно, ни Федя, ни остальные ребята не знали, что «там» никто от старушки ничего не ждал, что она смирилась с мыслью о скорой смерти и только думала о том, чтобы никому не быть в тягость. А тут что-то требовалось от неё. И Федя чувствовал это, по тону старика чувствовал.

В это время во дворе послышались голоса. Федя процарапал глазок, увидел сестёр Назаровых и Таню, что жила у них на квартире. Дом Танюши разрушила бомба, родители погибли. Девочку взяли в Беловоды дальние родственники.

— Чтой-то явились уже? — подал голос старик.