Всем почему-то запомнился искрящийся снежинками день — проводили за городом лыжный кросс. На старте рванули вместе, но постепенно вытянулись на лыжне в цепочку, а когда приближались к финишу, в лидерах оказались Толя Новогородцев и Юрий Гагарин. Было ясно, что бороться за первенство теперь будут только они. Гагарин немного отставал, и его болельщики заволновались. Новогородцев, временами оглядывавшийся, взбодрился, собрал остаток сил и, оказавшись на спуске с горы, прибавил скорости. Раздался треск, который сразу же привел в замешательство уже ликующих сторонников Новогородцева. Юра быстро его нагонял. Вот уже поравнялись. Но прежде, чем обойти товарища, Юра на самом ходу сунул свою лыжную палку и с возгласом: «Догоняй!» — побежал дальше. Финиша он достиг первым.

Этой же зимой Юрий вступил в комсомол. Сохранился протокол № 55 от 14 декабря 1949 года. «Слушали: о приеме в члены ВЛКСМ тов. Гагарина Ю. А. Рекомендуют Чугунов, Новогородцев. Постановили: принять в члены ВЛКСМ тов. Гагарина Ю. А. 1934 г. рождения, образование 6 классов, русского, ученика-литейщика».

Комсомольский билет вручали в Ухтомском горкоме комсомола Московской области. Можно представить, что Юра чувствовал, о чем думал в тот день.

В кинотеатрах тогда шли фильмы «Молодая гвардия» «Сталинградская битва», «Падение Берлина». Из рук в руки зачитанными, с потрепанными страницами передавались книги «Повесть о настоящем человеке», «Это бьло под Ровно», «Звезда», «Сталь и шлак».

Теперь по праву он становился в ряды стойких, мужественных и бесстрашных. Его мир расширялся день ото дня. Крепнущий в плечах, коренастый, он поднимался все выше и выше, и родная земля не только на Красной площади принимала округлость планеты.

Юрий в числе немногих ребят удостоился чести быть приглашенным на новогоднюю елку в Колонный зал Дома союзов.

Снег преобразил Москву. Она была совершенно другой, чем летом. Пожалуй, можно было бы сказать, что снег очень шел столице к лицу — стоило взглянуть на припорошенные купола собора Василия Блаженного, на зубчатые стены Кремля, словно в одну ночь поседевшие, на темно-зеленые остроконечные ели с подремывающими на разлапистых ветвях белыми соболями. Да, снег прибавлял красоты молодому и древнему городу, ибо был всегда одинаков — как сто, как двести, как тысячу лет назад.

В Колонном зале — здесь бывал на балах Пушкин! — сразу, почти с порога, едва успел скинуть в гардеробе шинельку, подхватил, закружил вальс. Юрий поднялся наверх по красной ковровой дорожке, ниспадавшей на мраморные ступени, пригладил на голове отраставший ершик и остановился, ослепленный огнями высокой, под потолок, елки, вокруг которой уже кружились пары. В основном танцевали девочки, но и мальчишки нет-нет да и проглядывали в этой яркой, веселой людской карусели.

Юрий прижался спиной к стене — он не умел танцевать вальс, да и на модный тогда фокстрот вряд ли бы тоже осмелился. В училище пробовали, дурачась, — так то для шутки. И стоял так — робким восторженным зрителем, дивясь на Деда Мороза и Снегурочку, собиравших и смешивших ребят.

Снова грянула музыка. Дед Мороз и Снегурочка взялись за руки, потянули к елке мальчишек, девчонок, начиная закруглять цепочку, и Юрий со страхом почувствовал, что одним открытым концом хоровод устремился к нему.

— Эй, ты чего стоишь? Пошли, пошли с нами! — схватила его девочка в голубом, расшитом кружевными снежинками платье и только метнула темной косой с белым шелковым бантом, увлекая в круг, в сверкание звездного вальса…

В тот вечер нового, 1950 года он вернулся в общежитие промерзший, голодный, потому что не тронул ни конфетки из целлофанового пакетика — подарка добродушного Деда Мороза. До поздней ночи, пока не прикрикнул дежурный, только и было рассказов о сверкающих люстрах, белоснежных колоннах, высоченной елке под потолок, что, казалось, сама кружилась в их хороводе, и о Москве в новогодних огнях.

Полгода пролетели как одна рабочая смена. Первые летние каникулы! А может быть, первый отпуск? Ведь Юрий был теперь не просто учащимся, но и рабочим. Отпускные — не бог весть какое богатство — надежно припрятаны в карманчике куртки-форменки, рассчитан каждый рубль, не для себя — на подарки родным.

В Москве отцветали душистые липы, в городском сивом небе то тут, то там поднимались каркасы высотных невиданных зданий. Верхние этажи были еще прочерчены, как гравюры, а нижние уже одевались в светлый солнечный камень.

В метро появились новые линии. Не выдержал, поехал просто так, прокатиться, посмотреть на дворцы новых станций «Белорусская», «Краснопресненская», «Киевская», «Парк культуры», «Калужская»… Замкнул кольцо, перешел на старую линию и очутился на том самом перекрестке: бронзовый матрос приветствовал своего знакомого. И снова ликование дня, взгляды через площадь на Дом союзов, где, теперь уже и не верилось, кружился вальсом бал. Поворот налево, опять по старому следу — мимо Музея Ленина до округлой брусчатой площади — к Мавзолею. Те или не те часовые?

Полдня носился по магазинам и по палаткам, пока не нашел, что искал. К поезду добирался, нагруженный свертками.

Сел, отдышался, раскрыл газету. Вот, оказывается, о чем шли разговоры в метро, трамвае и на перроне. На первой странице: «О проведении в СССР сбора подписей под воззванием Постоянного комитета Всемирного конгресса сторонников мира о запрещении атомного оружия». А это о событиях дня в Корее?

«Сегодня в 17 часов 30 минут двадцать семь американских бомбардировщиков В-29 совершили разбойничий налет на Пхеньян. Самолеты сбросили в различных районах города около трехсот бомб различного размера. В результате бомбардировки разрушено много жилых зданий, имеется значительное число жертв среди гражданского населения города». Сообщение ТАСС от 29 июня. Значит, началось вчера?

День потускнел. Тревога закралась в душу. С уважением посмотрел на подремывающего напротив военного в летной форме. Расспросить бы его. Но что он расскажет мальчишке? Вскоре и самого усталость бросила в сон.

Открыл глаза — солнце уже опускалось, пряталось за макушки елей, берез и по одним только этим деревьям, перелескам, лощинам, речушкам, мосткам, железнодорожным будкам угадал, почувствовал — близко Гжатск. И окончательно его разбудила радость: он ехал домой, один, без провожатого, самостоятельный человек. Юрий поднял глаза на полку, где лежали свертки, предвкушая, какой сюрприз доставит домашним. Телеграмму не давал, чтобы не беспокоить: мало ли что случится в дороге?

Но вот и приехали — ловко, хоть и нагруженный, спрыгнул с подножки, и вперед, — наискосок от вокзала, спрямляя путь, на Ленинградскую, по которой чуть не бежал, не чуя собственных ног.

Здравствуй, дом, и куст сирени, когда-то посаженный у калитки. Акации, с желтыми огоньками-цветочками опахнули запахом детства. Взлетел по ступенькам терраски, постучал, и забилось сердечко: узнал ее по торопливым шагам — мама!

— Юра, сынок, а мне сон нынче приснился, будто ты маленький, и вот оказался в руку. Какой ты большой! Жаль, отец на работе…

Здравствуй, здравствуй, родительский дом! Все то же, но как будто другое. Кухонька, столик под клеенкой в цветочках. И как они помещались за ним всей семьей? И потолок вроде ниже, и оконца поуже. А печка все так же побелена свежей известкой, от нее светлее в избе, значит, ждали и отец постарался к его приезду.

Вбежала Зоя, всплеснула руками:

— Юр, Юрашка, да тебя не узнать!

Валентин появился, приобнял по-мужски, скуповато. И Борис уже тут как тут — примеряет фуражку, взялся за Юрин ремень. И совсем уже новая жительница, на еще крошечных крепнувших ножках, держась за Зоину юбку, остановила на Юре голубые бусины глаз.

— Неужели племянница? Это кто же — Тамара? Ну, теперь пора раздавать подарки. Маме — платок, Зое — косынку, Борису — акварельные краски, Валентину — набор поплавков и крючков для рыбалки, а отца ожидает рубашка.

И, взглянув на девчурку, немного выждав, а что же досталось, мол, ей, потянулся к самой большой упаковке, разрезал шпагат, развернул бумагу, и уже непонятно, кому больше радости, взрослым или малышке, — извлек трехколесный велосипед.