И тайной оглядкой следит он по утрам за рукой отца, срывающего листки численника: двадцать девятое, тридцатое, тридцать первое августа… Осталась всего одна ночь! Скорей в постель, проспать до утра, до завтрашнего солнца!

Утром 1 сентября Юра торопясь надевает новенькую, еще покалывающую плечи синюю матроску с полосатым воротничком, крепко-накрепко зашнуровывает купленные в Гжатске ботинки и останавливается с портфелем около отца, сидящего у репродуктора.

«От Советского Информбюро. Утреннее сообщение 1 сентября 1941 года.

В ночь на 1 сентября наши войска вели бои с противником на всем фронте… На энском участке Северного фронта против советского полка враг бросил немецкую дивизию СС… Красноармейцы мужественно оборонялись и срывали все планы немецкого командования…

В районе П. партизаны подожгли лес, по которому двигались вражеские части. Огонь преградил фашистам путь вперед».

Мать пригладила жесткой горячей ладонью коротко остриженные вихры:

— Пошли, сынок… В добрый час.

А с порога подхватили за руки с одной и с другой стороны Валентин и Зоя. В школу!

И уже разогревался первосентябрьский денек, одаривая последним теплом, что осталось от жаркого лета. Но чем он мог соблазнить? За классными дверями открывался новый, неведомый, давно ожидаемый мир.

— Здравствуйте, Ксения Герасимовна!..

На переменке сентябрьское солнце припекает вовсю, в шерстяной матросочке жарко, но разве можно расстегнуть хотя бы на одну пуговицу. Ведь ты уже первоклассник ровно два школьных часа, и припасенное матерью краснобокое яблоко жуешь неспешно, по-взрослому, успевая, впрочем, чиркнуть по небу завистливым взглядом: там, где-то над ближней крышей, вскувыркнулась и затрепетала, выравнивая круги, вспугнутая, вскинутая кем-то голубиная стая.

И в этот момент показалось, будто над крышами пророкотал невидимый, с перебоями мотора, трактор. В приближающемся, нарастающем свисте ребятишки увидели самолет — с красными звездами на крыльях. Словно с воздушной горки съезжал он, падал под резким углом вниз, стараясь выровняться, дотянуть до луговины.

На ту самую поляну, где они совсем еще недавно выпускали змея, а потом планер, садился боевой самолет!

Ребята бросились наперегонки. Страшно было видеть эту огромную дюралевую птицу, от которой еще веяло небом и жаром схватки, разбитой, распластанной на земле. Не обращая внимания на мальчишеское оцепенение, летчик снял шлем, вытер потный лоб и потряс кулаком в перчатке, грозя кому-то в небе. И только после этого посмотрел на ребятишек. Лицо его смягчилось.

— Вот это номер, да здесь вся школа! Неужели учитесь? Молодцы! А как называется ваша деревня? Вот ты, — обратился он к Юре, — ну-ка мигом к председателю! Мне срочно нужно связаться с частью!

В этот момент из-за льдистого облачка вынырнул и закружил, снижаясь над ними, другой самолет. Летчик, стоявший у машины, оживился, приветственно замахал шлемом.

Через несколько минут краснозвездный «ястребок» радостно рокотал винтом неподалеку.

Остановись, мгновение! Усвойся сердцем этот преподанный жизнью урок боевого товарищества.

«Час спустя прибежал Юра, — вспоминала Анна Тимофеевна. — Глаза горят от возбуждения, хочет поскорее все мне рассказать, потому сбивается, путается… Юра пересказывал каждую мелочь, передавал каждое движение, все время повторял слово «летчик»: «Летчик спросил: «Как ваша деревня называется?» Летчик сказал: «Ну, гады, ну, фашисты, заплатите!» Потом удивился: «Вы почему с портфелями?» И сказал: «Молодцы! Надо учиться! Нас не сломить!» Солнце припекало, летчик расстегнул кожаную куртку, а на гимнастерке у него — орден. Летчики — герои…

— А еще он мне дал подержать карту в кожаной сумке. Она планшеткой зовется. Мама! Вырасту — я тоже буду летчиком!

— Будешь, будешь! — говорила я ему, а тем временем поставила в кошелку кринку молока и положила хлеб. — Отнеси им, сынок! Да пригласи их в дом.

Но летчики не покинули машины. Дотемна не возвращались и ребятишки… Утром мы услышали рев взлетавшего с пригорка самолета, увидели, как на болоте горит первый истребитель. На втором летчики улетели дальше воевать. Позаботились, чтобы ничего из боевой машины не досталось врагу».

Через двадцать лет память Юрия воскресит это видение:

«Мы жадно вдыхали незнакомый запах бензина, рассматривали рваные пробоины на крыльях машины. Летчики были возбуждены и злы… Они расстегнули кожаные куртки, и на гимнастерках блеснули ордена. Это были первые ордена, которые я увидел. И мы, мальчишки, поняли, какой ценой достаются военные награды… Утром летчики улетели, оставив о себе святые воспоминания. Каждому из нас захотелось летать, быть такими же храбрыми и красивыми, как они. Мы испытывали какое-то странное, неизведанное доселе чувство».

Подобные мгновения запечатлеваются в душе навсегда. В момент жизненного испытания они оживают, дают импульс стойкости.

После космического полета Юрий Гагарин получил письмо из города Горького. Бывший военный летчик Ларцев писал, что хорошо помнит свою вынужденную посадку возле деревни Клушино и что среди помогавших тогда ребятишек особым старанием выделялся вихрастый, бросивший рядом портфель первоклашка.

«Мне верилось, что из мальчика по имени Юра вырастет летчик, но о космосе мы, пилоты тех лет, в сороковые годы только мечтать могли».

Трудно поверить в такое; быть может, портрет космонавта всколыхнул память, и иначе уже и не могло представляться, что Ларцев помнил именно Юру. В запоздалом воспоминании летчика важно другое. Деревенские ребятишки были так похожи один на другого, что каждый из них мог впоследствии оказаться героем. Необязательно в космосе, а в том высоком полете жизни, которая открылась с той луговины, когда они получили первый урок мужества. И ценно не то, что Ларцев вспомнил Юру Гагарина, а то, что Юрий Гагарин всю жизнь помнил Ларцева, не зная его по фамилии.

И снова в ушах сквозь потрескивание прерывистым репродукторным голосом:

«Наши войска вели упорные бои с противником на всем фронте…»

Отец с Валентином водят карандашом по карте, вырванной из старого учебника. Оба они переживают, что их не берут на фронт: отца — по его инвалидности, а Валентин слишком молод, «не вышел возрастом».

И когда изба совсем затихает, Юра осторожно спускается с печки, нащупывает под столом портфель, на цыпочках перебирается на кухню и достает букварь. В лунном свете, падающем в окно, буквы сливаются, но становятся вроде крупнее.

Вот то, что они должны читать через полгода, а он давно выучил наизусть. А может, и правда переписать, вывести каждую буковку, запечатать в конверт и отправить по почте в Москву.

Юра не мог знать, что в эти минуты Ворошилов находился в каких-то двенадцати верстах от Клушина, в Гжатске, где размещался штаб Западного фронта.

Если бы карта, вырванная из старого учебника, могла отразить хотя бы тысячную долю того, что происходило на извилистых линиях дорог, неровных кружочках возвышенностей и белой глади равнин…