В Леклюзе Элиза Дюжарден и не думала идти на поправку. Чтобы облегчить ее страдания, ото дня ко дню все более тяжкие, врач давал ей морфий в таблетках, что было вредно для ее сердца. 16 февраля, после обеда, муж попросил ее спеть. Она потеряла сознание, не успев спеть и ноты. Телеграфировали г-же Верлен, которая тут же приехала из Парижа, оставив Поля в тревоге и неизвестности. Через несколько дней его срочно вызвали в Леклюз. Верлен успел только заскочить на работу взять отпуск, затем вернулся домой, собрал вещи и помчался на Северный вокзал. На первом же поезде он добрался к семи часам утра до Витри-ан-Артуа, что находится между Аррасом и Дуэ. Оставалось пройти восемь километров пешком. Было темно, ветрено, шел дождь, тяжелые тучи ползли над землей. Когда перед глазами насквозь промокшего Поля появился Леклюз в серой дымке рассвета, раздался погребальный звон колокола. «Едва живой, я зашел в придорожный кабак.

— А! Вот и вы, г-н Верлен.

— Как себя чувствует г-жа Дюжарден?

— Ее сегодня хоронят»^[94].

Вся семья собралась в гостиной, нужно было окропить гроб святой водой. Работницы сахарного завода пели псалмы, их голоса сливались с приглушенными рыданиями родных покойной. Ждали священника и певчих. Поскольку Поль не успел переодеться, он присоединился к траурной процессии «весь вымокший и грязный, как собака». Восемь пожилых женщин в длинных черных плащах с капюшонами опустили в землю гроб с телом его возлюбленной Элизы. Деревня словно оцепенела. Дождь лил как из ведра.

Позже поэту часто будет сниться похоронная процессия, в которой, среди прочих, шагает он сам, и с ним рядом его отец. Дорога идет в гору, он спешит. «Я, должно быть, остановился купить венок или цветы, так как уже не вижу гроб, процессия, вероятно, перевалила через холм и свернула в узкий переулок»^[95]. Описанная местность — точь-в-точь Леклюз. Смерть кузины стала для Верлена тяжелым ударом. Через много лет другая смерть[96] заставит его вспомнить о прежних чувствах:

И вот он, подавленный, в трактире «Восторг»: «И я снова вижу себя в том же кабаке, помолодевшим на каких-то несколько месяцев, сидящим за тем же столом, где сижу и сейчас. Как и сегодня, пью из большой кружки темное пиво, обагренное заходящим солнцем.

Я думаю о Подруге, о Сестре, которая каждый вечер, когда я возвращался домой, бранила меня за опоздание. Одним зимним утром ее забрали люди, одетые в белые и черные одежды. Они пели латинские слова, полные ужаса и надежды»[98].

Верлен ничего не ест, пьет только пиво, которое постепенно спутывает мысли, превращая их в туман, темный, как кладбищенский сумрак.

В Париже он находит новый способ забыться: абсент, «зеленая фея», которая возжигает его ум и уводит в мир, где нет смерти и где он — Хозяин. Мать понимает и не ругает его. Как-то утром она находит сына в постели, одетого, в шляпе и с тростью в руке! Они оба вдоволь посмеялись.

Убитому горем, ему оставалось только дать заговорить своему сердцу. 20 Мая 1867 года «Газетт риме» публикует длинное стихотворение, первоначальный заголовок которого — «Поэты» — Верлен впоследствии сочтет примитивным и заменит на «Побежденные». Иные, не столь внимательные к хронологии умы восприняли это как намек на поражение 1870 года![99] Речь между тем шла о его личном поражении. Первая же строка задает тон стихотворению:

Мир устроен так, что в нем не стоит пытаться чего-либо достичь и нельзя ни на что надеяться.

Но во второй части автор берет себя в руки: ночь подходит к концу, скоро рассвет. Нужно жить, нужно идти сражаться!

Мы будем жить, петь и любить:

Решительно забыв о прошлом, Верлен неистово бросается в водоворот литературной деятельности. Он работает в «Аннетоне» Эжена Вермерша, в «Журнале о литературе и искусстве» Армана Гузьена, в журнале «Интернациональ», где публикует 24 июня рецензию на триумфальное возобновление постановки «Эрнани»[104].

Летом Поль предпочел оставить Леклюз и отправиться в веселый Пализёль. Они с матерью решили пожить у тетки Луизы Гранжан. Просто прогуливаясь или от нечего делать навещая тетку Эврар в Жеонвиле, он по привычке заходит в кабаки Фрамона или Сарта, откуда возвращается уже менее уверенным шагом. Луиза, которую не радовали парижские успехи племянника, была неприятно удивлена, увидев его таким. Она все рассказала своей невестке Элизе Верлен с одной только целью — вырвать Поля из круга его порочных друзей и вернуть на путь истинный, где властвуют нравственность и религия.

1 августа 1867 года «Журналь де Брюссель» перепечатал «Приветствие Виктору Гюго» по случаю возобновления постановки «Эрнани», которое послали мэтру Верлен и еще тринадцать его друзей. Однако, как писала газета, это было сделано в насмешку над «теми господами, которые пали жертвами мистификации, так как слишком любят лесть». Поэтому, добавляла газета, «это шутливое письмо хорошо изображает кокоток».

Верлен воспринял все, как полагается. «Знайте, — пишет он Леону Валаду, — что бельгийские газеты насмехаются над нами. Да, мой друг, мы знамениты, над нами, лучше того, смеются в Брюсселе Брабантском, и это, знаете ли, прекрасно».

Та же газета сообщала, что мэтр по возвращении из Гернси[105] в Брюссель собирается, как всегда, погостить у своего сына Шарля.

Случай был слишком удачным, чтобы упустить его. Верлен известил Гюго о своем прибытии.

Приехав с матерью в Брюссель, он остановился в «Льежском Гранд Отеле» на улице Прогресса, дом 1, что напротив Северного вокзала, «в удобном, но скромном месте», не ведая, что этот отель сыграет важную роль в его жизни. Шарль Гюго жил в тихом доме на площади Баррикад.

Именно там г-жа Гюго, уже больная (ей суждено было умереть через год^[106]), приняла в маленькой зале посланника парнасцев. Вскоре пришел мэтр, красивый и величественный, как его и изображали на картинках — седовласый, черноусый, седобородый. Он слегка загорел. Чтобы смутить и без того уже слишком взволнованного гостя, он процитировал несколько строк из «Сатурновских стихотворений» (у него был экземпляр). Верлен, в свою очередь, рассказал, с каким жаром Париж аплодировал «Эрнани» и скандировал имя автора. Разговор продолжился, и темой, естественно, была современная поэзия. Автор «Возмездий» выказывал живейший интерес к парнасскому движению, хотя и отпустил несколько колкостей по поводу мании Леконта де Лиля придавать греческую форму именам античных героев (Ахиллес вместо Ахилл, Геркулес вместо Геракл). Верлен признал правоту Гюго, а впоследствии, поссорившись с адресатом насмешек последнего, стал писать его имя в письмах как «Леконтес де Лиль». «Что же касается бесстрастности, то в будущем вы увидите, что это все пустое», — сказал мэтр.