В этот вечер много вспоминается о днях «Усадьбы Ланиных». Все снова друзья. Но, может быть, именно поэтому на другой день становится еще яснее каждому, как далеко вперед шагнуло время и насколько все стали старше. Распадаются связи. Их нельзя восстановить.

Распадаются и отношения, которые с таким трудом создал Вахтангов, с другими товарищами. 1-я студия МХТ и К. С. Станиславский отрицательно относятся к работе Евгения Богратионовича «на стороне» и все чаще упрекают его в «отходе».

24 декабря Вахтангов начинает писать большое письмо 1-й студии. Он готовится к постановке байроновского «Каина» и хочет быть спокойным, хочет, чтобы его поняли. Он пишет:

«Самое большое обвинение для каждого из нас — это обвинение в нестудийности… Годы я терпел и от Вас, и от Леопольда Антоновича, и от К. С. такое обвинение. Годы я должен был упорно молчать и скромно делать дело, которое я считал и считаю своим призванием, своим долгом перед Студией… Мне казалось так: вот я, когда все немножко созреет (я говорю о группах своих учеников), покажу им свою работу, которая велась подпольно столько лет, ради которой я так много вынес, — я покажу им, и они поймут, в чем состоит назначение каждого члена Студии, то естъ такого учреждения, которое далеко не должно быть театром, — Студии, которая вылилась из идей К. С., Студии, которая призвана осуществлять его планы, нести его учение. Я думал: на моем маленьком и скромном примере будет доказана и возможность, и необходимость созидания все новых и новых ценностей, не путем бесконечного набора людей в нашу Центральную студию, — набора, который, в конце концов, должен обессилить ее во всех отношениях, — а путем создания подобного нам молодого коллектива рядом с Центральной студией. Я думал, что само собой станет понятным, что созидание таких коллективов и есть главная, основная миссия Студии…»

С язвительной иронией Вахтангов пишет дальше: «… если наше назначение только художественно питаться и, следовательно, художественно расти, чтобы художественно состариться, художественно умереть и художественно быть похороненным почитателями всего художественного, — то тогда мы на правильном пути: через несколько лет (дай бог тогда уж побольше) изящный венок лилий украсит нашу могилу. Может быть, потом в вашей квартире устроятся такие же любители пожить радостями искусства, но мы о них ничего не узнаем и сейчас не угадаем, ибо и они случайные квартиранты…

…Я думал тогда, что Студия на маленьком примере поймет, что у нее должна быть еще какая-то миссия, кроме миссии блестяще прожить свою собственную жизнь… Миссия каждого из нас, — совершенствуясь и поучаясь от К. С., быть в коллективе, создавать новое и нести туда чистоту и правду того учения, которое мы исповедуем…»

Вахтангов не договаривает. В таких письмах умалчивается о том, что одинаково известно обеим сторонам и одинаково больно осознавать, а еще труднее выразить точными словами. Ни студийная молодежь, ни сравнительно взрослые, сложившиеся люди в 1-й студии не могут оставаться изолированными от событий громадной важности, от кипучей народной жизни, которая бушует за стенами.

По началу артисты думают, что их единственная задача — продолжать играть, оставляя все «внешнее» вместе с калошами при входе в театр. Но новое постепенно входит в сознание, совершая в нем глубокий, хотя еще и не совсем осознанный, переворот. Первое состояние, отражающее сложную борьбу, — это смятение. Смятение оттого, что ниспровергнуты обычаи, нравы, понятия целых столетий. Смятение перед тем, что, очевидно, нужно создать новые обычаи, нравы и понятия. Но какие?.. Очевидно, актерам нужно играть что-то новое и нужно старое играть по-новому. Что и как — студийцам не ясно.

Но напрасно многие видят свою единственную цель в «художественности», — надо, дескать, не отступать от нее — и только! Вахтангов не боится оказать, что в новых условиях эта «художественность», ставшая самоцелью, и отсутствие идейного движения вперед означают очень ограниченное, мещанское самолюбование, означают не творческое, а глубоко обывательское отношение к искусству, отношение не передовых художников, а случайных и самодовольных «квартирантов». Это — смерть. Новые пути Вахтангов хочет найти, положив в основу те же принципы Станиславского, в которых всегда видел не только средство для создания искусства психологической правды, но и более широкую и неумирающую основу для воспитания людей. Воспитывать людей, постоянно воспитывать новых людей! — вот к чему призывает Вахтангов своих товарищей. Он хочет сказать, что воспитанные в этих принципах коллективы художников и явятся культурной основой нового общества. Он ссылается на пример своей «мансуровской» молодой студии. Хочет говорить о будущем, хочет предвидеть. Но письмо обрывается. Предвидение не оправдалось.

Письмо 1-й студии, МХТ остается недописанным, потому что в тот самый день, 24 декабря 1918 года, когда Евгений Богратионович, находясь в лечебнице Игнатьевой, набрасывает в записной тетради этот черновик, в «мансуровской» студии на доске появляется такое объявление:

«Мы, члены Совета (следуют пять фамилии) объявляем, что с сегодняшнего дня мы ушли из Совета Студии и образовали Новый Совет. Новый Совет заявляет, что Студия принадлежит ему и никто не вправе его упразднить. Новый Совет не признает решений Старого и считается только с постановлениями, вынесенными им. Новому Совету принадлежат диктаторские полномочия и все, кто заявит сейчас, что они признают его, подчиняются решениям Нового Совета беспрекословно. Все постановления Нового Совета представляются Евгению Богратионовичу на окончательную санкцию без чего они недействительны. В случае, если Евгением Богратионовичем Новый Совет не будет признан, члены его беспрекословно подчиняются этому решению и немедленно уходят из Студии. Все решения Старого Совета подвергаются обсуждению на Новом и тогда представляются снова на санкцию Евгения Богратионовича. Новый Совет вырабатывает новую конституцию Студии. Новый Совет верит, что ему удастся убрать все дурное, что есть или может быть в Студии».

Студия взорвана изнутри. Это обезоруживает Вахтангова. Он до последней минуты не думал, что раскол среди его учеников неизбежен. Он гнал мысли об этом, потому что боялся остаться один, без армии. Он не хотел понять, что раскол в данном случае необходим и плодотворен.

Не следует, однако, думать, что новый совет представляет единое целое в своих художественно-идейных (тем более идейно-политических) устремлениях. В нем объединились совершенно разные люди: общим у них может быть только недовольство консерватизмом (с их точки зрения) остальной части старого совета, недовольство своим неопределенным положением в студии и компромиссной тактикой Евгения Богратионовича и, наконец, желание взять на себя полную инициативу для создания из студии зрелого профессионального театра.

Оставшаяся пятерка прежнего совета не уступает. Вахтангов должен принять какое-то твердое решение, но… сочувствует, хоть и по-разному, тем и другим и, как всегда, хочет их примирить и любит: одних (новый совет) — как смелую инициативную группу, других (старый совет) — как «моральное начало» в студии. Примирение не удается. Тогда катастрофическое положение в студии вынуждает Евгения Богратионовича выйти из лечебницы.

Ночь. Обе враждующие группы сидят на ковре в кабинете Евгения Богратионовича, в его новой квартире. Квартира получена, как и многое другое, необходимое для студии, благодаря стараниям одного из «старой» пятерки, против которого особенно восстают «бунтовщики». А что представляют собою остальные члены этой «старой» пятерки?.. Многие вложили в студию свою душу, были и остаются верными ее сотрудниками — актеры, педагоги, подрастающие режиссеры, хорошие товарищи, прилежные ученики, принципиальные, последовательные люди. На стороне же «бунтовщиков» много таких, кого Евгений Богратионович любит за яркую и интересную талантливость, с кем у него связаны большие надежды, — от них тоже нельзя отказаться! Вахтангов, лежа на диване, ведет совместное заседание и начинает говорить первый. Он старается сохранить спокойствие.