«К особенностям его любви к Руси, — писал Белинский, — принадлежит то, что он любит ее в корню, в самом стержне, основании ее, ибо он любит простого русского человека, на обиходном языке нашем называемого крестьянином и мужиком. Как хорошо он знает его натуру! Он умеет мыслить его головою, видеть его глазами, говорить его языком».

«Каждая его строчка меня учит и вразумляет, придвигая ближе к познанию русского быта и нашей народной жизни», — сказал Гоголь о Дале.

Друзья Даля и недруги его, те, кто принимал его творчество и направление, и те, кто не принимал, — все неизменно (охотно или вынужденно) подчеркивали его русскость. Даже недоброжелатели, у которых в адрес Даля срывалось иной раз с языка словцо «немец», имели в виду не национальную принадлежность, но пытались словцом этим обозначить его исполнительность и пунктуальность.

Даль знал до тонкостей приметы народного быта, легко и свободно чувствовал себя с «простым человеком», «на обиходном языке называемым мужиком». Народ дарил Даля словами, пословицами, песнями, сказками. Мельников-Печерский, сопровождавший Даля в поездках по деревням, свидетельствует, что крестьяне не только не видели в Дале человека нерусского, но были даже убеждены, что он вышел из крестьянской среды (вот оно как обернулось, это слово — «выходец»!).

Даль мог бы не придумывать сложных, противоречивых определений отечества, в которых сам же путался, сводя «внешнее» и «сущность».

То ли дело, когда пишет он ясно и проникновенно: отчизна — «это зыбка твоя, колыбель твоя и могила, дом и домовина[4], хлеб насущный, вода животворная; русская земля тебе отец и мать…»

Нам предстоит еще познакомиться с семьей Даля, с первоначальным его воспитанием, но было событие общее, эпохальное — оно в целом поколении зажгло горячее чувство родины, любовь к ней, гордость за нее, породило в сердцах целого поколения гордость за свой народ и за свою принадлежность к такому народу: это событие — 1812 год.

«Рассказы о пожаре Москвы, о Бородинском сражении, о Березине, о взятии Парижа были моей колыбельной песнью, детскими сказками, моей Илиадой и Одиссеей», — писал Герцен.

И завтрашний товарищ Даля, хирург Пирогов учился читать по карточкам с карикатурами, карточки назывались «Подарок детям в память 1812 года»; вместо привычных «аз», «буки», «веди» дети запоминали азбуку по первой букве стихотворной подписи. Стихи под карикатурами пронизаны были веселой гордостью победителей. На букву «М», например, подпись была такая:

Но Герцен, Пирогов на десятилетие младше Даля. Их детский патриотизм питался рассказами о 1812 годе, Даль был его свидетелем. Он ровесник Пушкина. Всего на два года младше.

Вот чувства Далева поколения.

В 1812 году семья Далей жила в Николаеве. Сохранилось семейное предание: Иван Матвеевич посылал старшего сына Владимира на базар «слушать вести»; толпа на базаре дожидалась курьера, который кричал на всем скаку содержание привезенных им депеш.

Приятель Даля декабрист Завалишин опровергает семейное предание и сердится, что такой вздор рассказывается якобы со слов Даля: «Всякий, кто помнит еще 1812 год, знает, что… ни курьер, ни почтальон, ни даже частный приезжий, до сообщения начальству не смел рассказывать и самым близким людям даже того, что и сам видел…» Завалишин, наверно, помнил 1812 год, а дочь Даля, поведавшая историю со «слушанием вестей», знала ее с чужих слов и вообще много напутала в своих воспоминаниях. Но Завалишин «ловит» мемуаристку на фактических неточностях, главного-то он опровергнуть не может, в главном она права: события 1812 года «сильно воодушевляли» мальчика Владимира Даля, порождали и укореняли чувства, которые жили в нем до последнего дня.

Отзвуки Отечественной войны находим и в «Толковом словаре» — мелким шрифтом среди примеров, и в сборнике пословиц — вроде: «На француза и вилы ружье», и в Далевом (особом!) собрании лубочных картинок о 1812 годе, и в рассказах — «Славное и памятное было время, ребята, этот двенадцатый год!».

Может быть, Отечественная война в какой-то мере определила судьбу Даля: Иван Матвеевич горячо переживал события двенадцатого года (даже коням своим дал имена в память о сражениях — Смоленский, Бородинский, Можайский), он горевал, что сыновья малы, что нельзя послать их в действующую армию, — не отсюда ли решение дать сыновьям военное образование?

Но судьба не учебное заведение и не заметки памяти; в судьбе Даля важны не отзвуки Отечественной войны, не следы ее в личной жизни, а прежде всего чувства, навсегда ею вызванные. Эти чувства формировали личность, с этими чувствами Даль прожил жизнь — прожил в своем отечестве и для блага его, прожил русским и посвятил себя русскому слову.

Владимир Иванович Даль родился 10 ноября 1801 года в Лугани.

Он родился в один день года с Лютером и Шиллером. Видимо, в лютеранской семье, где знали и чтили немецкую литературу, совпадение в датах было замечено; Даль, во всяком случае, припомнил о нем даже в старости.

Шиллер был еще жив, когда родился Владимир Даль, — в семье Далей его, конечно, читали. Гёте был в расцвете славы, творения его тоже, несомненно, имелись в семейной библиотеке; «Фауст» — одна из любимейших книг юного Владимира Даля.

Круг русского чтения Даля-ребенка документально не очерчен, но из воспоминаний современников (в частности, из записок Пирогова) без труда узнаем, что читали дети в первые полтора десятилетия прошлого века. Можно определенно предположить, что новая поэзия — стихи Карамзина, Мерзлякова, Жуковского, Батюшкова — была юному Далю знакома: об этом свидетельствуют направление и ритмика его первых поэтических опытов (должно признать, однако: в стихах он никогда силен не был). Для нас, впрочем, не столь важны имена и названия, не столь важно, нравился ли Далю новиковский журнал «Детское чтение для сердца и разума», который совершенно вскружил голову малолетнему Аксакову, или своеобразная энциклопедия для юношества «Зрелище вселенныя», которой до глубокой старости восхищался Пирогов, важно иное: в доме Далей читали много и по-настоящему. В ту пору во многих семьях, кроме евангелия, календарей и «Письмовника» Курганова, никаких книг не было.

Мальчик Даль, конечно, знал евангелие, заглядывал в календари (пройдут годы, Даль предложит название «месяцеслов»), «Письмовник» же определенно читал и перечитывал, не мог не читать. «Ровесник» Даля, герой пушкинской «Истории села Горюхина», рассказывает об одном из «любимых упражнений» своего детства — чтении «Письмовника»: его помнили наизусть и, несмотря на то, каждый день находили в нем «новые незамеченные красоты». Горюхинский помещик мечтал узнать, кто такой Курганов, но «никто не знал его лично». Иван Матвеевич Даль, если сын спрашивал его о Курганове, мог удовлетворить любопытство мальчика — он, без сомнения, знал кое-что об авторе «Письмовника», возможно, был с ним и знаком.

Владимир Даль, не в пример ровеснику своему, горюхинскому владельцу, узнает, «кто таков» Курганов, встретит имя ею не на одном титульном листе «Письмовника», полное название которого — «Российская универсальная грамматика, или Всеобщее письмословие». Но это через несколько лет; пока мальчик листает книгу, которая (как евангелие и календари) была в каждом доме. По кургановскому «Письмовнику» учились грамоте; из «присовокуплений разных учебных и полезнозабавных вещесловий» черпали научные сведения, стихи на все случаи жизни («разные стиходейства»), анекдоты («повести краткие»). Далю мог впервые открыться здесь «Собор разных пословиц и поговорок»; здесь мог увидеть мальчик и наивный опыт краткого толкового словаря, так и названного Кургановым — «Словотолк».