Кузубов начал допрос с демонстративного показа Бабушкину объемистого дела в темно-зеленой обложке, на которой четкой канцелярской рукой было выведено:
«Дело особого отдела Департамента полиции. О розыске лиц по делам политического характера, подлежащих обыску и безусловному аресту. Крестьянина Ивана Васильева Бабушкина».
Кузубов, толстый, пожилой жандарм, недавно был переведен в Петербург из Одессы «за усердие к службе». Он пристально всматривался в лицо допрашиваемого. Представитель прокурорского надзора, молча, покуривая, держался в стороне. Бабушкина посадили так, чтобы свет из окна падал прямо на его лицо. Иван Васильевич невольно прищурился: давно он не видел яркого солнца. Это не укрылось от Кузубова, перебегавшего глазами с лица подсудимого на пухлое «дело», на чистый бланк «протокола допроса № 1».
Около «дела» разложены были всевозможные справки, донесения, отношения, на которых фамилия «Бабушкин» была жирно подчеркнута разноцветными карандашами.
— Вот видите, молодой человек, — начал прочувственным голосом опытный и хитрый жандарм, — в какое плохое общество вы по неосторожности попали… Взгляните, ведь каждый ваш шаг у нас отмечен. Вот, например: вы были вместе с Тахтаревым 17 ноября, 25 ноября и 1 декабря 1895 года на рабочем собрании в квартире Меркулова и беседовали о прочитанных запрещенных книгах. Затем нам известно, что в августе вы были на сходке в лесу, где произносились речи о заграничном ученом Фридрихе Энгельсе.
Помолчав, Кузубов перелистал другое пухлое донесение и прочел:
— «2-го декабря 1895 года у Меркулова происходила большая сходка, на этой сходке были рабочие Бабушкин, Шелгунов и несколько интеллигентов… На сходке шла речь об устройстве рабочей кассы… Бабушкин несколько раз приходил к Ульянову Владимиру Ильичу и договаривался с ним о руководстве в рабочем подпольном кружке, именуемом «социал-демократическим».
— Аи-аи, как же это вы так неосторожны? — подал реплику помощник прокурора. Бабушкин молчал.
Кузубов, не смущаясь молчанием допрашиваемого, продолжал вкрадчивым голосом:
— Ну, конечно, мы понимаем, понимаем… сами были молоды, сами, хе-хе, увлекались, читали разные там книжки и брошюры… Вас ведь вовлекли по неопытности в эту преступную организацию, не так ли? Вы не беспокойтесь, ничего серьезного нет. Сообщите нам только все, что вы знаете, и мы вас освободим.
Затем он долго и нудно заполнял предварительные графы протокола — о месте рождения, о родных, о занятиях в Леденгском. Жандарм старался придать допросу характер почти мирного обычного разговора. В этот «разговор» вступил и представитель прокуратуры, интересовавшийся подробностями работы на соляных варницах, условиями труда рабочих — лесосплавщиков. Бабушкин отвечал на эти вопросы, красочно рисуя «соленую каторгу». Жандармы сочувственно раза два кивнули головой, — они надеялись, что узник я далее будет так же словоохотлив.
Но лишь только Кузубов приготовился записывать ответ на вопрос о составе подпольных кружков, как Бабушкин стал рассказывать совсем неинтересные для допрашивающих подробности о своих любимых книгах, о распорядках в заводских цехах и т. п. На поставленные в упор вопросы: кто, кроме него, работал в кружках? Кто был руководителем? — Бабушкин отказался отвечать наотрез. Тогда жандармы моментально переменили тактику допроса: с угрозами и руганью набросился на него «сам» начальник жандармского управления.
— Не знаешь?.. Забыл?.. Я тебе все напомню! В карцере сгною! На хлеб, на воду посажу!..
Бабушкин тихо, но очень твердо ответил:
— Напрасно вы кричите, погода сырая, можете горло застудить. И зачем это вы сразу перешли на «ты»? Я думал, что в столице начальство более вежливо.
Кузубов подскочил к нему, захлебываясь и крича:
— А вот этих лиц ты тоже, конечно, не знаешь?
Бабушкин внимательно посмотрел на фотографии В. И. Ленина, Запорожца, Старкова, Кржижановского и равнодушно ответил:
— В первый раз вижу.
И как ни старались жандармы, им ничего не удалось добиться от Ивана Васильевича. Кузубов вынужден был написать в протоколе № 1: «…отказался отвечать… фотографии не опознал… о составе кружков не знает…»
…Поздним вечером Бабушкина отвезли в дом предварительного заключения.
Иван Васильевич торжествовал победу, вспоминая каждый свой ответ. Он чувствовал, что жандармы не смогут из его показаний сделать нужные для них выводы. Они не добились от Бабушкина ни одного фактического указания, не узнали ни одного имени. Раздраженные его упорством, тюремщики удвоили наблюдение. Малейшая попытка перестукивания с соседями по камерам решительно пресекалась.
На втором допросе, состоявшемся лишь через три месяца после первого, Бабушкин по-прежнему то отвечал на вопросы следователя ироническими репликами, то оживлялся и сообщал два-три характерных факта издевательств мастера над рабочими на Невском заводе. Жандармы, несмотря на хитроумные подходы и вопросы, не могли ничего узнать и на этот раз. Твердость Бабушкина вывела Кузубова из напускного равнодушия и «всеведения»: жандарм заорал, вновь грозя арестованному карцером и лишением пищи.
В ответ на это Иван Васильевич пожал плечами и бросил в лицо жандарму:
— Я был бы удивлен иными обещаниями.
Кузубов только махнул рукой, приказывая конвою отвезти арестованного в тюрьму.
Бабушкин уже освоился с тюремным распорядком жизни и спокойно ожидал следующего допроса. Однако дни шли за днями, а третьего допроса все еще не было. Жандармы по своей излюбленной тактике на целый ряд месяцев как бы забыли об узнике, надеясь, что он не выдержит и даст, наконец, более или менее откровенные показания. Они даже лишили Бабушкина прогулки, хотя эта прогулка скорее напоминала утонченное издевательство, так как заключенные «гуляли» в особых узких отделениях, выходивших в один общий коридор. Из этого коридора был лишь один, выход — в тюрьму. Одно отделение от другого было отгорожено окрашенным в коричневый цвет плотным, высоким забором. Увидеть заключенного, гуляющего в соседнем отделении, было невозможно. Гуляли политические и уголовные одновременно и располагались так, чтобы соседями политического заключенного с обеих сторон отделения были уголовные. Во всем была видна продуманная система изоляции политических заключенных. Жандармы изо всех сил старались, как заявлял старший надзиратель, «докурить» своего узника, добиться от него нужных им сведений, даже перевели его в холодную, почти неотапливаемую камеру.
Надежды тюремщиков оказались напрасными. Вместо уныния и покорности Бабушкин нередко начинал напевать вполголоса песню, которую пели его товарищи-рабочие, вспоминая на лесной полянке учителя и друга — Ф. Энгельса:
Придет желанная свобода, Всю нечисть выметет дотла!
На третьем допросе, в начале зимы 1896/97 года, Кузубов грозил Бабушкину лишением свидания с матерью, намекал даже на «крупные неприятности», которые может причинить матери его «недопустимое запирательство». Бабушкин любил мать, но все же остался по-прежнему тверд и непреклонен.
Более года провел Иван Васильевич в полном одиночестве, запертый в маленькой четырехугольной каменной клетке.
«Громаднейшее здание внушило с первого же взгляда к себе ненависть, но пришлось поближе ознакомиться с ним и сжиться с его привычками и уставами, а тринадцатимесячное с лишним заключение заставлю пережить все волнения, возникавшие за это время. За все это время не пришлось перекинуться ни единым словом, ни с одним из товарищей, тут же рядом сидевшими и, подобно мне, одинаково молчавшими, поддерживая гробовую тишину в продолжительные и длинные месяцы», — писал Иван Васильевич в своих «Воспоминаниях».
Екатерина Платоновна несколько раз приходила в тюрьму, добиваясь свидания; подавала прошения в департамент полиции о скорейшем рассмотрении дела ее сына.
Однако свидания ей не дали. Тогда она ходатайствовала «об оставлении, по освобождении из тюрьмы, сына в С.-Петербурге», ссылаясь на его болезненное состояние. На прошении матери чиновник департамента полиции наложил краткую и сухую резолюцию, даже не приводя мотивов отказа: «Удовлетворено быть не может. 30 ноября 1896 г.».