Въ качествѣ камердинера Артемія Петровича, Самсоновъ зналъ въ лицо всѣхъ участниковъ патріотическаго кружка, чаще же другихъ видѣлъ, конечно, пятерыхъ выше названныхъ «конфидентовъ» хозяина и трехъ его секретарей: Яковлева, Эйхлера и де–ла–Суда.

Весь день y Волынскаго былъ распредѣленъ по часамъ: начинался онъ съ пріема просителей и съ докладовъ подчиненныхъ; затѣмъ слѣдовали совѣщанія съ сотоварищами по кабинету, засѣданія въ сенатѣ и разныхъ коммиссіяхъ. Доклады y императрицы происходили внѣ очереди, такъ какъ Анна Іоанновна, какъ уже знаютъ читатели, принимала такіе доклады крайне неохотно и только въ самыхъ неизбѣжныхъ случаяхъ. Вечера же, свободные отъ обязательныхъ выѣздовъ во дворецъ и къ другимъ сановникамъ, Артемій Петровичъ проводилъ до глубокой ночи y себя въ кабинетѣ за чтеніемъ и подписываніемъ служебныхъ бумагъ или же въ откровенныхъ бесѣдахъ со своими «конфидентами».

Прислуживая бесѣдующимъ, Самсоновъ невольно и вольно перехватывалъ на–лету обрывки этихъ бесѣдъ, и все болѣе знакомился такимъ образомъ съ личными воззрѣніями и характеромъ своего господина.

XI. Макіавелли и Іуда–предатель

— Дивлюсь я тебѣ, Артемій, — замѣтилъ однажды Еропкинъ, который, какъ братъ второй жены Волынскаго, былъ съ нимъ на «ты»: — какъ это ты, скажи, доселѣ еще не перегрызся съ Бирономъ и Остерманомъ и словно даже ладишь съ ними…

Артемій Петровичъ пожалъ плечами.

— Либо съ волками выть, либо съѣдену быть, сказалъ онъ. — Что станется съ нашей матушкой Россіей, если я перегрызусь съ ними? Россію они съѣдятъ, а мною закусятъ. По–неволѣ обращаешься къ методѣ Макіавелли, и дѣлаешься, когда нужно, глухъ и нѣмъ.

— Но оба: и Биронъ, и Остерманъ не упускаютъ случая клеветать на тебя.

— Клевету любятъ, клеветниковъ презираютъ. На дняхъ еще я такъ и сказалъ государынѣ: «оправдываться, ваше величество, я считаю для себя унизительнымъ, да и напраснымъ: правда говоритъ y васъ здѣсь, во дворцѣ, такимъ тихимъ и робкимъ голосомъ, что до вашихъ ушей слова ея, все равно, не доходятъ».

— Однако, Артемій Петровичъ, это уже вовсе не похоже на Макіавелли! — воскликнулъ одинъ изъ собесѣдниковъ.

— О, кабы я былъ Макіавелли! большая часть людей вѣдь недалеки и упрямы, а упрямаго человѣка, все равно, не переупрямишь, не переубѣдишь. Упрямство — шестой органъ чувствъ y тѣхъ, y кого слабы остальныя чувства. Лѣзетъ этакій упрямецъ правой рукой въ лѣвый рукавъ кафтана, — ну, и пускай. Самъ бы потомъ ужъ замѣтилъ, опомнился. А я вотъ, нѣтъ–нѣтъ, да и ляпну: «куда, дуракъ, лѣзешь!» Ну, онъ изъ амбиціи на зло еще полѣзетъ дальше и оборветъ всю подкладку, а то и самый рукавъ. Да, будь я Макіавелли!..

«Макіавелли… Макіавелли…» — повторялъ про себя Самсоновъ, тщетно отыскивая въ своей памяти это незнакомое ему имя. А на другой день, улучивъ минуту, когда старшій изъ секретарей Артемія Петровича, Яковлевъ, былъ одинъ въ кабинетѣ, онъ спросилъ его: кто такой — господинъ Макіавелли?

Яковлевъ на него и глаза выпучилъ.

— Да ты, братецъ, отъ кого слышалъ его имя?

— Вечоръ Артемій Петровичъ съ пріятелями поминали объ немъ, словно бы о великомъ хитроумцѣ.

— Да, такого другого хитроумца поискать!

— А что онъ, здѣшній или москвичъ?

Яковлевъ расхохотался.

— Не здѣшній онъ и не москвичъ, а разумникъ всесвѣтный, родомъ же итальянецъ и жилъ слишкомъ двѣсти лѣтъ до насъ. Столь мудраго государственнаго мужа еще не бывало, да врядъ ли когда и будетъ.

— Такъ не его ли поученія наши господа вмѣстѣ по вечерамъ и читаютъ?

— Весьма возможно. Ну, да все это, братецъ, не твоего лакейскаго ума дѣло! — спохватился тутъ секретарь. — Ступай.

Догадка Самсонова была совершенно вѣрна. Волынскій и его сообщники сообща изучали и обсуждали политическія сочиненія Макіавелли (1469–1527), особенно его знаменитое «Il principe» («Правитель»), а также сочиненія голландца Липсія (1547–1606) и нѣкоторыхъ менѣе извѣстныхъ политиковъ Западной Европы. Одни сочиненія читались въ русскомъ переводѣ (какъ напр. «Политическія ученія» Липсія въ переводѣ или, точнѣе, въ передѣлкѣ іеромонаха Кохановскаго), другія — въ оригиналѣ; причемъ, за недостаточнымъ знаніемъ Волынскимъ иностранныхъ языковъ, его шуринъ Еропкинъ переводилъ прочитанное тутъ же по–русски. Татищевъ въ свою очередь знакомилъ пріятелей съ своей рукописной еще тогда «Исторіей Россійской», которая, указывая на «поврежденіе нравовъ» русскаго народа, давала возможность проводить параллель между русскимъ государствомъ и иностранными.

Слыша эти чтенія и разсужденія по ихъ поводу только мимолетно и урывками, Самсоновъ, при своемъ научномъ невѣжествѣ, не могъ, конечно, вынести изъ слышаннаго сколько–нибудь ясное представленіе о томъ, что такъ занимаетъ собесѣдниковъ. Но, обладая наблюдательностью и природною сметкой, онъ догадывался, что эти горячія пренія происходятъ не–спроста.

— Вотъ какъ польскіе сенаторы живутъ, замѣтилъ однажды Волынскій: — ни на что не смотрятъ, все–то имъ можно. Самъ круль ихъ не смѣетъ ни чего сдѣлать польскому шляхтичу; а y насъ что? Всего бойся, даже за доброе дѣло берись съ опаской да съ оглядкой, а вѣрнѣе вовсе за него не приступай. Отчего все наше неустройство? — Отъ того, что сильные міра сего не знаютъ узды своему произволу. Дворъ и барство безмѣрно роскошествуютъ, тратятъ не свои только, но и казенные доходы безотчетно, какъ воду. А купечество притѣсняется, раззоряется; крестьяне изнываютъ подъ непосильными работами и незаконными поборами; законы наши противорѣчатъ одинъ другому. Не даромъ y народа сложилась пословица: «законъ — что паутина: муха завязнетъ, а шмель проскочетъ». Судьи наши крючкотворствуютъ въ пользу того, отъ кого имъ больше посуловъ. Охъ ужъ эти посулы!

— Грѣхъ сладокъ, а человѣкъ падокъ, — отозвался одинъ изъ пріятелей. — Однакожъ и этакій грѣшникъ охотно поможетъ ближнему въ бѣдѣ. Душа y русскаго человѣка все же еще не совсѣмъ заглохла.

— Душа, а не совѣсть. Совѣсть y большинства — что палка: когда нужно, онъ на нее упирается, а когда ея не нужно, онъ ставитъ ее въ уголъ. Испортились мы теперь, русскіе люди: мы другъ друга ѣдимъ и сыты бываемъ!

— Все отъ нашего великаго невѣжества и скудоумія.

— Отъ невѣжества — да, но не отъ скудоумія. Русскій человѣкъ отъ натуры ни мало не скудоуменъ. Оттого–то y меня сердце такъ и сосетъ обида. Первѣе всего намъ должно просвѣтить себя отъ темноты: для воеводъ и прочихъ гражданскихъ чиновъ нужна высшая школа — университетъ; для духовенства — духовная академія; для разночинцевъ — низшія школы; для крестьянъ — школы грамотности.

— Но вѣдь вы, Артемій Петровичъ, еще года четыре назадъ подали въ генеральное собраніе кабинета министровъ свои препозиціи объ экономическихъ нуждахъ Россіи?

Волынскій глубоко вздохнулъ и поднялъ глаза кверху.

— Подалъ, — и все какъ въ воду кануло: самовластью куда поваднѣе въ мутной водѣ рыбу ловить. Такъ вотъ, господа, дабы обуздать самовластье, мною составленъ нынѣ генеральный прожектъ на иной фасонъ. Шляхетство должно быть тоже допущено къ участію въ управленіи государствомъ по свободному изъ своего корпуса выбору. Въ верхнюю палату — сенатъ — выбирались бы люди фамильные, родословные; въ нижнюю палату — отъ шляхетства средняго и низшаго…[3]

— Прости, мой другъ, — прервалъ Артемія Петровича Еропкинъ. — Надумано все это прекрасно; но не есть ли то нѣкій обманчивый фантомъ? Гдѣ мы возьмемъ сейчасъ учителей для твоихъ высшихъ и низшихъ школъ? Гдѣ мы наберемъ теперь же просвѣщенныхъ людей хоть бы на высшія должности?

— На первое время мы будемъ посылать для сего недорослей изъ знатныхъ фамилій въ заграничныя школы, гдѣ бы они подготовлялись къ поприщу государственности и къ подвигамъ отчизнолюбія, какъ дѣлывалъ уже то незабвенной памяти царь Петръ Алексѣевичъ.

— А Биронъ со товарищи, ты думаешь, такъ вотъ и попустятъ твои конъюнктуры? Они вѣдь тоже выдаютъ себя за радѣтелей о благѣ общемъ и славѣ монаршей.

— Съ ними я буду имѣть, вѣстимо, не малую прю. Ну, а станутъ они намъ поперекъ дороги, — продолжалъ Волынскій, и глаза его засверкали фанатическимъ огнемъ, — такъ мы всѣхъ ихъ выметемъ одной метлой!