О чемъ, однако, преданный Аннѣ Леопольдовнѣ царедворецъ деликатно умолчалъ, это — удостовѣряемая другими современниками, необычайная для ея возраста наклонность къ покою, къ dolce far niente, доходившая даже до небреженія о своей внѣшности.

Когда Лилли, слѣдомъ за фрейлиной, вошла къ принцессѣ, та, едва только вставъ со сна, нѣжилась опять на «турецкомъ канапе», съ неубранными еще волосами, въ «шлафорѣ» на распашку. Но въ рукахъ y нея былъ уже романъ, который на столько приковалъ ея вниманіе, что стоявшая на столикѣ рядомъ чашка шоколада осталась недопитой. При видѣ входящей Лилли, миловидныя и добродушныя, но апатичныя, какъ бы безжизненныя черты Анны Леопольдовны слегка оживились.

— Подойди–ка сюда, дитя мое, дай разглядѣть себя.

Сказано это было по–нѣмецки. Съ ранняго дѣтства находясь въ Россіи, принцесса говорила совсѣмъ чисто по–русски; но, окруженная нѣмками, отдавала все–таки предпочтеніе нѣмецкой рѣчи.

— Она напоминаетъ свою сестру Дези, — замѣтила тутъ Юліана.

— Да, да, и станетъ еще красивѣе.

— Позвольте, ваше высочество, не согласиться. Дѣвочка Богъ–знаетъ что заберетъ себѣ еще въ голову.

— Да вѣдь она же не слѣпая, зеркало ей и безъ меня то же самое скажетъ? А для меня еще важнѣе зеркало души — глаза человѣка: по глазамъ я тотчасъ угадываю и душевныя качества. У тебя, дитя мое, сейчасъ видно, душа чистая, какъ кристаллъ, безъ тѣни фальши. Наклонись ко мнѣ, я тебя поцѣлую.

— На колѣни, на колѣни! — шепнула обробѣвшей Лилли Юліана, и та послушно опустилась на колѣни.

Взявъ ея голову въ обѣ руки, Анна Леопольдовна напечатлѣла на каждый ея глазъ, а затѣмъ и въ губы по поцѣлую.

— Ну, теперь разскажи–ка мнѣ, что ты дѣлала y своихъ родныхъ въ деревнѣ?

Своей лаской принцесса сразу покорила довѣрчивое сердце дѣвочки. Лилли принялась разсказывать. Принцесса слушала ее съ мечтательной улыбкой и временами только сладко позѣвывала.

— Да это настоящая пастушеская идиллія! промолвила она съ элегическимъ вздохомъ. — А я томлюсь здѣсь, въ четырехъ стѣнахъ, и во вѣкъ, кажется, не дождусь того благороднаго рыцаря, что избавилъ бы меня изъ неволи!

— У вашего высочества есть уже свой рыцарь, и не простой, а принцъ крови, — замѣтила болѣе разсудительная фрейлина.

— Не говори мнѣ объ немъ! и слышать не хочу! — съ нѣкоторою даже запальчивостью возразила принцесса.

— Принцъ намѣченъ вамъ въ супруги самой государыней еще шесть лѣтъ назадъ, не унималась Юліана. — Вамъ можно было бы, ужъ я думаю, привыкнуть къ этой мысли.

— Никогда я къ ней не привыкну, никогда! Былъ y меня разъ свой рыцарь безъ страха и упрека…

— Не оставить ли намъ этотъ разговоръ? — прервала фрейлина, косясь на стоявшую тутъ же дѣвочку.

— Чтобъ она вотъ не слышала? Да вѣдь сестра ея все знала, и сама она тоже, такъ ли, сякъ ли, скоро узнаетъ; не все ли ужъ равно? Но за что, скажи, удалили тогда Линара, за что?!

— Да какъ же было его не удалить? Я, признаться, вообще не понимаю вашей бывшей гувернантки, г–жи Адеркасъ, что она поощряла ваши нѣжныя чувства…

— У нея, милая, было сердце; она понимала, что въ груди y меня тоже не камень. А ей за это было приказано въ двадцать четыре часа убраться вонъ изъ Петербурга!

— Да, ее вѣжливо попросили вернуться домой къ себѣ въ Пруссію. Не заступись за нее тогда прусскій посланникъ Мардефельдъ, съ нею, вѣрно, поступили бы еще круче. Мардефельдъ же вѣдь и рекомендовалъ ее, потому что она ему близкая родственница, и чрезъ нее, нѣтъ сомнѣнія, преслѣдовалъ свои политическія цѣли.

— Да я–то, скажи, тутъ причемъ? Какое мнѣ дѣло до этой глупой политики, когда y меня говоритъ сердце!

— Ваше высочество я особенно и не осуждаю: вамъ было тогда едва 17 лѣтъ и вы начитались пламенныхъ рыцарскихъ романовъ. Но зачѣмъ тревожить прошлое? За три года графъ Линаръ успѣлъ не только жениться y себя въ Дрезденѣ, но и похоронить жену; о своемъ здѣшнемъ романѣ онъ, повѣрьте мнѣ, давнымъ–давно и думать пересталъ.

— Зачѣмъ ему забыть, если я не забыла? А теперь онъ опять свободенъ…

— Вы, принцесса, все упускаете изъ виду, что вы — наслѣдница россійскаго престола, и супругомъ вашимъ можетъ быть только принцъ крови.

— Но зачѣмъ мнѣ выходить именно за этого косноязычнаго Антона–Ульриха?

— Это выборъ самой государыни; его нарочно вѣдь выписали для васъ изъ Брауншвейга, обучили русскому языку…

На этомъ разговоръ былъ прерванъ появленіемъ камерпажа, который доложилъ, что его свѣтлости герцогу Бирону угодно видѣть ея высочество.

— Да мнѣ–то не угодно его видѣть! — объявила принцесса.

— Должно быть, y него до васъ какое–нибудь экстренное дѣло, — вступилась фрейлина.

— Герцогъ прошелъ сюда прямо отъ государыни императрицы, — пояснилъ пажъ.

— Значитъ, придется ужъ его принять, настаивала Юліана. — Только ваше высочество еще въ утреннемъ неглиже…

— Стану я для него наряжаться!

— Да и не причесаны…

Принцесса взялась рукой за прическу. Убѣдясь, должно быть, что въ такомъ видѣ принимать всесильнаго временщика, дѣйствительно, не совсѣмъ пристойно, она повязала себѣ волосы лежавшимъ тутъ отоманкѣ бѣлымъ платкомъ и запахнула на груди шлафрокъ.

— Ну, что же, проси!

IV. Прощай, мечты!

Герцогу курляндскому Эрнсту–Іоганну Бирону въ то время шелъ 49–й годъ. Въ молодости онъ, надо было думать, былъ «писанный красавецъ» — въ нѣмецкомъ, разумѣется, вкусѣ. Съ годами же подъ его энергичнымъ подбородкомъ образовался жировой кадыкъ, и гладко–выбритое лицо его, почти четвероугольное, замѣтно обрюзгло. Тѣмъ не менѣе, въ своемъ пышномъ парикѣ съ буклями до плечъ, въ шелковомъ, ярко оранжевомъ, расшитомъ золотомъ кафтанѣ, съ голубою андреевскою лентой черезъ плечо и съ блестящею звѣздой на груди, этотъ рослый и осанистый, пышущій здоровьемъ мужчина производилъ впечатлѣніе очень внушительное, хотя и отнюдь не благопріятное: холодно–жестокій взглядъ его сѣрыхъ глазъ и плотоядный, широкій ротъ невольно отъ него отталкивали.

— Имѣю счастье пожелать вашему высочеству добраго утра, — началъ онъ по–нѣмецки деревянно–оффиціальнымъ тономъ, преклоняясь съ надменностью восточнаго сатрапа. — Баронессѣ Юліанѣ мое почтеніе.

При этомъ взоръ его скользнулъ и въ сторону Лилли и на минутку на ней остановился, точно изучая ея внѣшность.

— Это — младшая сестра покойной моей фрейлины Дези Врангель, — пояснила Анна Леопольдовна, нехотя поднявшаяся съ отоманки на встрѣчу непрошеному гостю.

— Я такъ и полагалъ, — отозвался временщикъ и съ милостивой улыбкой шагнулъ къ дѣвочкѣ. — Настоящій персикъ и прямо съ вѣтки.

Мясистая рука его протянулась къ ея свѣжему, загорѣлому личику. Но оцѣнить высокую ласку Лилли не сумѣла и звонко хлопнула его по рукѣ.

— Aber, Lilli! — ужаснулась Юліана.

— Sapperlot! — сорвалось и съ губъ герцога; въ глазахъ его сверкнула такая звѣрская злоба, что y Лилли колѣни задрожали.

Но бывалый царедворецъ, видно, уже спохватился, что подобныя «буршикозныя» междометія не совсѣмъ умѣстны въ присутствіи принцессы, и счелъ долгомъ извиниться передъ нею:

— Не взыщите, ваше высочество…

— Развѣ съ васъ можно взыскивать, когда вы полжизни проводите на конюшнѣ? — былъ сухой отвѣтъ.

«Это въ отместку за меня!» пробѣжало въ головѣ y Лилли.

Бирона, всей душой преданнаго своему конюшенному вѣдомству, передернуло; можно было ожидать, что при своей неудержимой вспыльчивости онъ дастъ волю своему гнѣву. Благоразуміе, однако, одержало верхъ, и онъ приступилъ сряду къ предмету аудіенціи прежнимъ деревяннымъ тономъ, точно раскусывая каждое слово:

— Государыня императрица поручила мнѣ передать вашему высочеству свою непреложную Высочайшую волю.

— Волю государыни я всегда чту и готова исполнить, если то въ моей власти, — отвѣчала Анна Леопольдовна. — Въ чемъ дѣло?

Герцогъ взглянулъ на Юліану и Лилли.

— Дѣло столь деликатное, — заявилъ онъ, — что всякое постороннее ухо здѣсь излишне.

— Лилли Врангель можетъ сейчасъ вытти; отъ Юліаны же y меня нѣтъ тайнъ.