— Да уж поняла…

— Подышать тебе на нос, чтобы кровь остановить?

— Давай, дыши.

— Я ведь верно говорю, что все равно, в кого стрелять. Правда, не забуду один случай. Была у нас баталия с датчанами, они дали залп всем бортом по нам, мы ответили тем же. Мы прошли у них с подветренной стороны, и я услышал крики раненых. Кричат и кричат, мне-то что. «Слышишь, вопят?» — спросил кто-то рядом. Но мы уже ушли из-под их пушек, так что я плевал на все. Только потом вдруг пришло мне на ум: «Может быть, это Фабель кричал?» И сразу на душе так нехорошо стало. А вообще-то все равно, в кого стрелять. Теперь послушай, что еще скажу. Ты не подумай, что на корабле одни только напасти. Тебе все равно, говоришь, ты ничего не думаешь? Да мне-то не все равно. Матрос ведь может и к девкам сходить, поняла? В Гётеборге этих домов хватает. Скажи спасибо, что бедро сломала, не то сама туда угодила бы, шведы в этом деле не дают поблажки. Я насмотрелся, как они девчонок загоняют скопом, как мы дома овец в стойло загоняем, — и пошло. Да это я так, к слову. Тебе-то это не грозит. Для нас, матросов, дома эти бесплатные. А другие платят и два, и три шиллинга. Вот, а еще бывает, повезет тебе и получишь работенку по душе. Взять хоть сейчас — разве не повезло мне? Сиди, покуривай да дыши тебе на нос — это, поверь, не то что таскать тяжеленные пушки, какие теперь будут на берег выгружать. Раздавит тебе ногу — никто над тобой охать не станет. Так что повезло мне. Вот послушай: ночью двое решили бежать с нашего фрегата. И меня с собой звали. Я побоялся. Но обещал — никому ни слова! Видно, они и других звали. И должно быть, нашелся трус похлеще моего. Потому что как раз когда беглецы приготовились спуститься по веревке в воду и плыть к берегу, какой-то болван швырнул деревянный башмак в переборку капитанской каюты. Тот выскочил с ревом. Сама понимаешь, что вышло из того побега. Обоих расстреляли сегодня утром. Но капитан наш — вот тут-то мне и повезло — не такой уж вражина, понимаешь? Конечно, он рад кого-нибудь на расстрел отправить, чтобы потом было чем похвастаться. Так вот, он теперь решил разузнать, кто это выполнил свой долг, как он выразился, бросил башмак в переборку. «Ты?» — спрашивает меня. «Нет, — говорю, — не я». — «Хе-хе, — смеется, — не желаешь признаваться. И правильно делаешь». А попозже, стало быть, и назначили меня сюда. Скажи, разве это не честно и справедливо с его стороны? Ты стань на его место. Не прикажет расстрелять — самого расстреляют. Оттого он ценит доносчиков. Но и признание из тебя выжимать не станет. Понимает — случись что в другой раз, ты можешь и промолчать. Небольшое поощрение, вот и все. Теперь стань на мое место. Я не виноват, что тех двоих расстреляли. И от маленького поощрения нельзя отказываться. Изображать благородство на военном корабле — долго не проживешь. Покойникам не легче от того, что оставшийся в живых — болван. Пить хочешь? Принести воды? Вернусь, еще подышу тебе на нос. Мне нельзя ходить без рубашки. Да черт с ним, обойдется, не отнимать же рубашку у бабы, у которой идет кровь носом. Можно тебя спросить?

— Давай спрашивай, коли ты не шведская сволочь.

— У тебя есть парень?

— Есть. Гроза Каттегата. Он мой суженый.

— Хо-хо. Не так уж ты плоха, когда такие пули отливаешь. Сказала бы что-нибудь больше на правду похожее.

— Я и так говорю правду. Когда умру, в церковных книгах запишут: «Она сожительствовала с Турденшолдом».

Он наклоняется и дышит ей на нос.

— Пойду принесу тебе воды, — говорит он и выходит из подвала без рубашки.

Выходит и наталкивается прямо на короля с его свитой высших офицеров. Король с выражением закаменелой тоскливой ненависти на лице показывает на его обнаженное туловище.

— Проучить.

Один капитан — тот самый, что поощрил Луку, поставив его сторожить пленных, подходит и бьет матроса кулаком по лицу. Потом отправляет обратно на корабль.

Кустерский лоцман Халфвард Брюнхильдссон сидит и дремлет, приглядев себе удобное местечко в тени под деревом. Он курьер, вольный человек на службе у шведского короля Карла, но как мышь грызет старый сухарь, так грудь его точит давний страх. У него такое чувство, будто он играет в карты сразу двумя колодами и все время в руке должен быть туз. Поймают на жульничестве — стоять ему перед ружейными дулами, сознавая, что это конец.

Он открывает глаза. И внизу на склоне видит ее.

Она идет вместе с пленными горожанами, которых шведы пригнали сюда. Молодая, полногрудая, но красивой не назовешь — близко посаженные глаза, кислое лицо, в уголках поджатых губ притаилась ненависть; такую и приветливое слово не проймет. Кари Расмюсдаттер из Фредриксхалда, замужем за сержантом Гауте, многодетная мать.

И Халфвард сразу вспоминает — не меньше трех раз, а то и четыре, он сталкивался с ней, когда заходил с шведским письмом в крепость или выходил оттуда. Она видела его там. Смотрела сперва с удивлением, потом с радостью, потом с ехидством, как будто углядела случай присвоить монету, предназначенную для другого.

Он понимает: если она увидит его здесь, молчать не станет, выдаст. Чтобы купить себе свободу, а вернее, потому что ей сладко глядеть, когда другому горько. Ему нельзя попадаться ей на глаза. И хотя она идет в другую сторону, спиной к нему, Халфвард распластывается на траве.

Лежа вот так и вдыхая запах прогретого солнцем мха, он вдруг ловит себя на жалости к ней. Его жизнь в ее нечистых руках. Нечистых потому, что, надо думать, давно не мыла, а еще потому, что она способна продать его жизнь ради малой выгоды для своей. И все же он жалеет Кари Расмюсдаттер из Фредриксхалда. У нее старый муж, который живет на свой лад, не понимая ее. Достойный человек, но он годится ей в отцы. Небось другие женщины дразнят ее. Они замужем за молодыми парнями, своими сверстниками. Никто не спрашивал ее. Не предоставил свободу выбора. Все топтали ее. И когда Гауте умрет, не будет ей пенсии от казначейства в Копенгагене.

Душа его полнится страхом, но в то же время она обогащена способностью понять другого человека, и он распространяет это понимание на тех, кто осудит его, если он однажды будет разоблачен и расстрелян как лазутчик. Халфвард снова сидит. Кари Расмюсдаттер пропала из виду. Но все холмы, все берега залива Дюнекилен кишат матросами и солдатами. Они волокут бревна для плотов. К шведским судам направляются лодки. Скоро начнется разгрузка.

И все, кого он здесь видит, какие бы чувства они ни питали к королю Карлу, — все причастны к его войне и ждут не дождутся ее конца. Но разве мир не отступает дальше с каждым днем, что минует, не приблизив победу? Вот и ты, Халфвард, сопричастен войне за их спиной. Может быть, ты уже продлил ее? Что ни день, убивают все новых людей. А ты по-своему продлеваешь войну.

Эта мысль посетила его впервые. Он наклоняется и стонет. Словно чья-то тяжелая рука стиснула его сердце. Последствия твоих поступков еще не кончились. Из-за тебя переменился ход событий. Многие умрут потому, что тебе понадобилось быть причастным. Игра пошла бы иначе, если бы ты только доставлял письма в штаб-квартиру короля, не заходя с ними в крепость Фредрикстен.

Он поднимается и бежит. Они будут плевать ему вслед, все до единого, когда сегодня или завтра его поведут с завязанными глазами на расстрел. Кари Расмюсдаттер покажет на него: «Я видела его…» В ответ король скажет: «Расстрелять…»

Он бежит в лес и сталкивается с Каспаром Брюном, степенного вида пожилым вяловатым священником — и тоже лазутчиком. Они встречались на островах, когда Гроза Каттегата бросал там якорь. Оба вздрагивают, оба насторожены, священник чуть меньше, он сжимает в руках свою старую Библию и готов проклинать всякого, кто скажет доброе слово о Грозе Каттегата. Знает, как себя вести, чтобы выжить. Зато и возвращается к командору с важными сведениями о противнике и его передвижениях.

Очутившись лицом к лицу с соучастником, Халфвард отводит душу. Его исповедь не лишена хвастовства. Хвастовство прибавляет мужества человеку, жизнь которого под угрозой.